— Вот ведь какая вредная баба, а?! Такие мужики за ней бегали — всех прогнала. Не угодишь ей… Вот и сидит теперь одна как сыч, пропадает…
Сказал он это вроде бы себе под нос, в качестве мыслей вслух, но Катерина Матвеевна услышала. Усмехнулась красавица, двинула шелковистой бровью, обдала льдисто-чистой синевой глаз в пушистом прищуре ресниц, бросила негромко:
— Ты гляди, того… сам не пропади, дядь Федь.
И дальше пошла по своим делам, теребя кончик русой косы, а тщедушный мужичок смотрел в её широкую и сильную, осанистую рабоче-крестьянскую спину и цокал языком. И ведь как в воду глядела Катерина Матвеевна: на следующий год поехал дядя Федя к сыну в город, да там его и сбил насмерть «навороченный» джип.
Уж второе десятилетие двадцать первого века шумело за окном, а Катерина Матвеевна словно из далёкого прошлого шагнула. Как ни старалось, а не могло нынешнее суетное время навязать ей свой темп жизни, свою пустотелую, тщетную поверхностность. Катерина Матвеевна была словно монолитный обломок былой старины, непотопляемый, независимый, цельный. Какие бы бури и шторма ни бушевали вокруг, она стояла прочно, как скала, и житейские волны об неё только разбивались и пенились, обтачивая её, как гальку. Никогда не бедствовала она, хотя сумасшедших прибылей и не имела, но достаток её оставался стабилен. Одним словом — хозяйка. И всё-таки немножко ведьма. Если что предсказывала — так и случалось. Вот, к примеру, дяде Феде гибель предрекла, Сергея Хомченко предупредила, чтоб оглядывался — подкараулили его тёмным вечером какие-то залётные грабители, ранили ножом, но, слава богу, не насмерть. Кошельком и телефоном отделался. Участковый Тимохин, приходившийся Катерине Матвеевне дальним родственником, спросил её как бы в шутку:
— Катюх, а ты случайно не знаешь, кто Серёгу пырнул? Вроде дело мелкое, а «висяк», похоже, намечается.
Катерина Матвеевна посмотрела на него пронзительно:
— Ты всерьёз спрашиваешь?
Тимохин как будто смутился, усмехнулся:
— Ну дык… Про тебя вроде ж говорят, что ты всё знаешь, как эта… как её… ведунья.
Катерина Матвеевна помолчала, глядя вдаль, а потом проронила:
— Весной их найдёте. Когда подснежники пойдут.
Уже забылся этот разговор, а весной в лесочке за посёлком и правда нашли двух «подснежников» — два вышедших из-под снега трупа молодых мужчин. Долго шло расследование, приезжали из города следователи. Местный житель Лёха Бочкин в конце концов признался, что он их зарубил топором, когда они к нему в дом полезли, а у него жена тогда была беременная. Трупы он вывез в лес и прикопал, да неглубоко. В ходе следствия выяснилось, что этим же наглым ребятам принадлежало и «авторство» раны Серёги Хомченко.
Всё мужское население посёлка считало Катерину Матвеевну женщиной очень привлекательной, но давно уже шла о ней слава как о неприступной, странной особе. Вот чего она, спрашивается, отшивала всех, кто за ней пытался приударить? Ведь в самом соку баба, такой стоит пальцем поманить — и все мужики будут у её ног. Одни глаза её, колдовски-голубые, пронизывающие, чего стоили!.. Разборчивая она, что ли, такая, или же какая-то неприглядная тайна стояла за её одиночеством?… Словом, разные слухи о ней ходили меж обывателей. Но в лицо ей народ не смел высказывать свои догадки. Сверхъестественная слава заставляла людей относиться к ней с почтением и опаской, как издревле относились к колдуньям и знахаркам. И правда, был в ней какой-то мистический магнетизм, что-то «этакое» во взгляде, в голосе. Свои самые мрачные предсказания она изрекала тихо, роняя слова как бы небрежно, нехотя, но оттого они звучали ещё более жутко. На насильственную смерть у Катерины Матвеевны было просто чертовское чутьё, обдававшее морозом по коже.
Но это всё — присказка…
Выпив свой чай с мелиссой, Катерина Матвеевна отпускала закатное солнце на отдых. Солнцу тоже нужен покой, как и всему живому… К чаю у неё было благоухающее корицей и ванилью домашнее овсяное печенье, кисловато-сладкое варенье-желе из красной смородины и поджаренный до хрусткой корочки хлеб с маслом. Иногда таким чаепитием она баловала и работников, если им случалось задерживаться. Но сегодня она чаёвничала одна.
Достав телефон, она улыбнулась. В голубых глазах брезжила грустноватая нежность. Она читала письмо.
«Здравствуйте, любезная Катерина Матвеевна! Пишу к вам, как только образовалась свободная минутка. Вы и сами знаете, что моё сердце о вас грезит во сне и наяву. Вот, к примеру, сегодня вы мне приснились: будто лебёдушкой вы плывёте от колодца с коромыслом… Чудесные бёдра ваши покачиваются, ножки приминают зелёную травку, а солнышко блестит в ваших глазах, как в озере синем, бездонном. Будто поставили вы вёдра, полные ключевой водицы, на землю, а сами обняли берёзоньку белую и так, знаете ли, грустно, мечтательно устремили взоры свои вдаль. И тут мне, грешным делом, подумалось: а о ком же вы мечтаете? Уж не обо мне ли? И такое, знаете ли, сделалось волнение в моём сердце! Так и ахнуло нутро моё, как будто кто из пушки в упор стрельнул. Скучаете ли вы по мне, прекрасная Катерина Матвеевна? Жажду встречи с вами, желаю обнять вас и утонуть в очах ваших колдовских. Ваш красноармеец Сухова».
В тихом, озарённом закатными лучами доме раздался смех — женственный, нежно-грудной, сыпучий, как бисер, чувственный и тёплый. Так уж сложилось, что Катерина Матвеевна крайне редко смеялась — так, чтобы зубки жемчужной нитью обнажались и блестели, а на яблочно-спелых, округлых щеках вскакивали ямочки. Чаще она либо усмехалась уголком губ, либо вообще ограничивалась намёком на улыбку лишь в глазах. Чтоб вызвать её смех — это надо было постараться. И только Жене Суховой это удавалось.
Она улыбается редко…
Ей некогда лясы точить…
Смешливое эхо стихло отголосками летнего заката. Катерина Матвеевна напечатала в ответ:
«Жень, спасибо тебе, что ты есть. Я тебя люблю».
* * *
Ещё в старших классах школы Катерина Матвеевна осознала, что парни не вызывают в ней ответного отклика. Не дрожит, остаётся холодным и равнодушным нутро, вопреки всем их стараниям, всем романтическим порывам. Она росла и развивалась, а с нею — и её женские прелести. Что за странная ирония природы — наделить её плодовито-женственной, притягательной для противоположного пола внешностью и при этом напрочь лишить её тяги к оному? А будучи студенткой, она была очарована Сашей — девушкой-однокурсницей с подчёркнуто мальчишеским, бунтарским обликом. Вот на неё-то и встрепенулось всё её естество, вся душа и — что греха таить? — всё тело. Саша играла на гитаре, писала стихи и ездила на мотоцикле, но характер у неё был странный, неровный, склонный к излишним страстям, чрезмерному драматизму. Они принадлежали к разным стихиям: если Катерина Матвеевна была олицетворением земли, то Саша — чистый огонь. Девушка не мыслила себя без шекспировских трагедий, а Катерине Матвеевне такой стиль жизни казался слишком уж утомительным, расточительным для душевных сил и нервов, причиняющим слишком много беспокойства. Но на первых порах их повлекло друг к другу: Сашу очаровали голубые глаза с пушистыми ресницами, а Катерину Матвеевну — Сашин надрывный, страстный романтизм и метания из крайности в крайность. Благословенная юность… Две не оформившиеся натуры, две незрелые личности — что из этого могло получиться, кроме взаимных терзаний, непонимания, ошибок? Разве что — неистовый секс. Саша хотела всегда, каждую минуту, а земной, животный темперамент Катерины Матвеевны не намного уступал Сашиному. Проснувшаяся чувственность лишала разума, кидала в омут драматичных переживаний. Было всё: дешёвое вино, свечи, возвышенные признания в любви, звон гитары, пронзительные стихи, жадные поцелуи, угрозы… Это было по-студенчески бесприютно, нищенски-просто и возвышенно, и вместе с тем — низменно.
На третьем курсе Саша плохо кончила — сев во взвинченном после ссоры настроении за руль мотоцикла, не справилась с управлением и разбилась насмерть. С тех пор Катерина Матвеевна опасалась в людях чрезмерной страстности и склонности терять голову от чувств. Не то чтобы она бесповоротно склонилась к трезвому расчёту, но наличие здравого смысла, уравновешенности и умеренности у человека стало для неё очевидным достоинством.
