– Приве-е-тствую вас, – странно и смешно растягивая слова, произнес он. В руке он держал голубой светящийся изнутри шар. – Как тебя зову-ут, дитя? – спросил он.

– Аньис, господин, – девушка на всякий случай опустила взгляд, хоть этот человек не вызывал у нее страха.

– Харо-о-ошая девочка, – улыбнулся он Ансьеру и направил светильник в сторону Аньис.

– Какой кошма-а-ар! – свет упал на темно-лиловые синяки, оставшиеся на руке Аньис от стальной хватки охранника. – Кто тебя та-а-к, девочка?! – он аккуратно поднял ее руку свободной рукой и поморщился, разглядывая лиловые пятна.

– Гурчо перестарался, – ответил ему Ансьер.

– Ру-у-ки атарва-ать этому Гурчо!! – искренне возмутился странный господин со светильником. – Ох, уж эти мужчины, скажи де-е-евочка! Грубые, ноте-о-осанные! Кошмар…

Аньис удивленно уставилась на него.

– Не удивляйся, де-е-евочка! – искоса взглянув на нее, сказал он. – Я евнух. Просто не так давно, поэ-эта-аму выгляжу, как мужчина. Меня зовут Арбак, – он доброжелательно кивнул Аньис.

– У тебя семь дней. Подготовь ее как для самого короля, – бросил Ансьер. – Только правилам общежития можешь не учить – они ей не понадобятся.

– Та-а-к мало? – возмутился Арбак. – Чему мы успеем ее на-а-учить?

– Да уж научите чему-нибудь. И вызови врача – от этих следов ничего не должно остаться, – жестко сказал Ансьер, неожиданно потрепал Аньис по щеке, от чего она опять сжалась, как кролик, и пошел вдоль стены замка на запад. Аньис испытала облегчение. Тот, кому ее передали, казался безопаснее и добрее господина Ансьера.

– Пайдем, де-ева-а-чка! – сказал Арбак и пошел вперед по длинному коридору. По пути он возмущенно тряс головой, морщился и повторял «семь дней, семь дней, с ума они сошли что ли!». Аньис плелась за ним.

В конце пути он открыл дверь и велел Аньис зайти внутрь. Она сделала шаг и чуть не упала от изумления роскошью обстановки, подсвеченной золотым сиянием витых светильников. При виде огромной кровати с кружевным покрывалом, шикарных ковров, парчовых штор и множества изящного вида безделушек у нее просто закружилась голова. Было страшно сделать шаг, еще страшнее – до чего-нибудь дотронуться.

– Будешь пока жить тут, – сказал ей Арбак. – Здесь я селю же-е-енщин короля, чтобы подга-а-товить… Сейчас тебя помоют и накормят. Потом приде-е-т врач… Подожди немного, де-ев-а-ачка, служанки сейчас придут.

И закрыл дверь.

Аньис без сил опустилась на ковер прямо у входа. Наверное, нужно подчиниться, принять, как-то выжить… Она оперлась рукой на мягкий, глубокий ворс ковра, и ладонь потонула в нем, словно ворсинки обняли ее пальцы, легонько пощекотали, утешая… От этого неожиданно стало легче. Как будто неживой ковер хотел сделать ей хоть что-нибудь приятное. Аньис тихонько заплакала и погладила ковер в ответ. Все по нему ходят. Он вещь. Куда положат – там ему и лежать. Так и она теперь. Где скажут – там и сиди, с кем скажут – с тем и живи, что скажут – то и делай.

В то время как экипаж господина Ансьера высадил Аньис у восточного флигеля и она встретила главного евнуха Арбака, господин Эль как раз прибыл к себе домой. Ужинать после королевского угощения не хотелось, ближайшие дела предстояли не раньше часа ночи. Поэтому, кивнув прислуге, радостно приветствовавшей своего господина, он быстрым шагом прошел в отдаленную комнату в западном крыле дворца. Здесь не бывал никто, кроме него. Раз жил он теперь в основном в Альбене, то и мастерская его была теперь тут. Здесь он писал картины.

Господин Эль хотел провести час наедине с собой, с кистью в руке. На мольберте перед ним стояло неоконченное полотно, изображавшее конную баталию. Он любил такие сюжеты, не боялся многофигурных композиций. Но прежде чем взять в руку кисть и взглянуть на новое полотно, он посмотрел на стену.

Там, чуть выше уровня его глаз – а господин Эль был высок – висели две картины. Они всегда располагались там, где господин Эль останавливался, где проводил больше всего времени. Теперь они были здесь. На левой из них резвились над штормовым морем хищные ящеры, в которых всякий узнал бы драконов. Разбивались о скалы огромные темные валы, драконы пикировали, взлетали… А из разрыва лиловых туч солнце отбрасывало на море пронзительные, резкие, как удар меча, лучи.

Пару мгновений господин Эль с ностальгией смотрел на картину. Грустно улыбнулся одной стороной рта и перевел взгляд на вторую. На ней была изображена та, что когда-то написала драконов и море в отсвете солнца, та, которую он помнил всегда. Он умел управлять своей памятью, неконтролируемые воспоминания почти не посещали его. Но ее он и не хотел забывать…

Взлетали от переносицы брови, каштановые волосы с рыжим отливом обрамляли лицо с тонкими, правильными чертами. Светло-зеленые глаза смотрели прямо, пронзительно. В лице читался задор, азарт, но все же оно было нежным, немного детским. Господин Эль знал, что если долго смотреть, то станет больно. Тонкая ностальгия превратится в настоящую боль. Но все же он смотрел, потому что в такие мгновения он чувствовал себя не одиноким. И просто вообще что-то чувствовал. Конечно, обычно среди представителей его народа проблемы с живыми чувствами наступали позднее. Но уже сейчас молодой еще господин Эль ощущал их. Может быть, сказывалось прошлое, а может, постоянное неприкрытое одиночество, к которому он привык, как привыкают к хронической ноющей ране. И перестают замечать.

…Он скучал по ней. По-прежнему очень скучал.

То, что происходило с Аньис в следующие семь дней, не было страшно. Напротив, иногда ей казалось, что она попала в сказку и даже обрела новую семью. Знала, что ненадолго, но этих дней ей хватило, чтоб привязаться к доброму господину Арбаку, служанкам, заботившимся о ней, и даже к толстому евнуху, знакомство с которым началось не самым лучшим образом.

Когда она осмелилась встать с ковра и оглядеться, к ней подошли две служанки. Обе невысокие, с темными волосами и мелкими чертами лица, похожие друг на друга. Одна – чуть постарше Аньис, другая – чуть помладше. Сестры, решила Аньис. И тут же вспомнила своих братьев и сестер, которых больше не увидит. Она уже начала скучать по ним.

Одеты девушки были в длинные пуари[1] темно-синего цвета, то есть намного лучше и богаче самой Аньис. Пуари считалось дорогой одеждой, слишком много ткани на него уходило. Девушки из бедняков одевались в простые прямые платья с кушаком. Пуари у Аньис было только в детстве, в благополучные довоенные времена. А после войны, в один из дней, когда семье было нечего есть, мать просто продала все пуари, которые были в доме. Даже замуж Колобатти выходила в простом платье без украшений.

Девушки молча поклонились Аньис.

– Пойдемте, госпожа, – сказала старшая. – Мы должны искупать вас и переодеть.

– Я не госпожа, – ответила Аньис. – Меня зовут Аньис, я такая же рабыня, как вы…

– Хорошо, госпожа Аньис.

Через незаметную дверь в другом конце комнаты ее провели в сад. Это был не внутренний сад гарема, где предавались неге наложницы короля. А небольшой садик, окруженный красивыми галереями с колоннами. Но вечером, под звездами, в свете круглых голубых светильников, он казался волшебным. Тогда Аньис впервые подумалось, что она попала в сказку – в одну из тех, что она читала еще до войны, до того, как отец продал большую часть книг.

Темно-зеленые растения с огромными листьями слегка трепетали на теплом ветерке. Изысканные статуи, изображавшие прекрасных женщин и мужчин, словно светились изнутри. Тихонько пели птицы. А посреди сада располагался небольшой круглый бассейн. На дне тоже было установлено два светильника, и вода казалась сияющее-голубой. Аньис замерла, пораженная.

Девушки подвели ее к бассейну. Младшая нагнулась, чтобы снять с нее сандалии, другая потянулась стянуть с нее платье. Аньис инстинктивно отшатнулась. Кто она такая, чтобы другие девушки заботились о ней…