Стычки эти – обычно избиения поздних прохожих, у которых вдруг оказывался слишком загорелый цвет кожи или разрез глаз не соответствовал стандартному. Так, сильно избили одного щупленького мужчинку, который, как оказалось, с детства жил в нашем городе и усыновил вместе с женой десять русских детей.

– Смотри, шатаешься вечерами, – сказала как-то мама моему отцу, – а ведь ты мордвин. Нерусский!

Папа засмеялся:

– Я же паспорт всем не показываю. Внешность – русская, фамилия – тоже. Между прочим, мать моя – чистая русская, а отец – наполовину русский, наполовину мордвин. Так что я мордвин на одну четверть.

– Значит, я – на одну восьмую? – вмешалась я. – И в паспорте мне могут написать, что я мордвинка?

– Если ты этого захочешь.

– Тогда я захочу.

– Еще чего! – набросились на меня оба родителя. – Не вздумай! И другим поменьше болтай.

Я радовалась, что вызвала их раздражение на себя, и, естественно, ничего не болтала, искренне волнуясь за папу, когда он пропадал дольше обычного. Повод для волнения был: один раз папу ударили по лицу и вырвали сумку из рук, едва он вышел из проходных стройтреста. В тот день выдавали зарплату.

Впрочем, избить могли и просто так, «пар выпустить». Потому что почти прекратились по городу обычные милицейские патрули: бензин милиции выдавали по норме, и сверх нее взять было неоткуда. Телефонные автоматы на улицах в лучшем случае просто не срабатывали, в худшем – тоскливо краснели с вывороченными трубками.

В автобусах ездить можно было, только заткнув уши: все ругались. Жители правого берега Волги злились на жителей левого берега за то, что на их комбинате зарплаты были выше, а в магазины продукты завозили чаще; бюджетники завидовали тем, кто работал в коммерческих структурах; покупатели презирали торгашей… Все тихо ненавидели москвичей, которые ввели у себя особые карточки на товары. Правда, мой отец оказался удивительно шустрым: он изготовил две такие карточки, и они с мамой съездили в Москву, привезя продукты, как в былые времена. Папа подделывал потом также и наши провинциальные карточки, выписывая черной тушью слова «рис», «греча», «сахар» на полях тисненой бумаги в книжке покупателя. Мама, впервые восхваляя его талант, вырезала эти квадратики, чтоб никто не догадался, из какого они места, и отоваривала при возможности в магазине.

В 1990 году я получила два диплома: один о неполном среднем образовании (при этом мы странным образом, пропустив восьмой класс, закончили девятый), а второй – об окончании художественной школы. На выпускном в последней я плакала, расставаясь с одноклассниками. Алина уехала учиться дальше в другой город.

В общеобразовательной школе обучение было продолжено. Варя тоже каким-то чудом сдала экзамены и была зачислена, как и я, в десятый класс.

Родители совершенно перестали меня контролировать. Вопрос «где взять деньги и что поесть» стал для них наипервейшим. Свободное время они посвящали кто чему: папа – посиделкам с друзьями, мама – просмотру мыльных опер. Также мама увлекалась всевозможными сеансами экстрасенсов по телевизору: один из них гипнотизировал и излечивал от рака и энуреза, а другой – заряжал энергетикой мази, кремы и трехлитровые банки с водой (к слову, оба проходимца потом подались в депутаты).

В город понаехали всякие религиозные секты, организовывая зрелищные собрания. Мама, беря Дашу, посещала и их. Один раз я сходила с ними, но с корыстной целью: какие-то свидетели Иеговы раздавали бесплатно библии. Сколько человек, столько и библий. Мне досталась. Вообще-то, я примерно знала, что это за книга. У бабушки такая была. Оттуда она выписала мне, как только я научилась читать, молитву «Отче наш» и сказала, что это помогает во всех случаях жизни. Кроме этой молитвы у бабушки в тетради была еще куча молитв, каждая для своего случая: от зубной или головной боли, от пьянства, от сглаза и порчи. Что-то там про алтын-камень и буйный ветер. Потом надо было плеваться, говорить «Чур меня!» и что-то куда-то закопать. Я решила, что мне хватит одной молитвы – «Отче наш». Иногда помогала.

Я всегда любила читать. Читала все что под руку попадалось, читала за столом, в ванной, ночью под одеялом. Меня ругали за это, а я не могла оторваться, если попадалась интересная книга. Библию, взятую у иеговистов, прочитала неосознанно, как набор историй древнего мира. В Евангелии нашла что-то необъяснимое, что заставляло возвращаться к этой книге. Но в юности обычно есть другие заманчивые вещи…

После школы я и Варя часто гуляли по Набережной.

Надо еще сказать, что такое Набережная в нашем городе. Это длинная улица вдоль реки Волги, вальяжно пролегающей через весь город, где тусуются разного рода граждане. В будни по утрам это старички и старушки, наслаждающиеся прелестным пейзажем; днем это молодые мамаши с колясками и детьми, передвигающимися самостоятельно; по вечерам же, часов где-то после семи, а особенно по выходным по Набережной прохаживаются люди, желающие познакомиться, иногда – не только с противоположным полом. (В одном из выпусков областной газеты «Золотое кольцо» сообщили, что это очень даже нормально, что «гомосексуализм глубоко заложен в личности человека»! А мы жили и не знали, что есть такое слово на букву «г», и за это «г» в СССР реально сажали в тюрьму!) Впрочем, к нам все это не относилось, как не относилась и другая категория граждан, внезапно появившаяся на самой людной улице в одно сентябрьское воскресенье 90-го. Это были дядечки и тетечки, преимущественно пенсионеры и студенты, с «активной гражданской позицией». Сначала прошла группа манифестантов с требованием отправить правительство в отставку и завершить экономическую программу «500 дней»; следом за ними выбежали семь человек, размахивая флагом СССР, который тут же, на берегу, сожгли. Вечером того же дня по Набережной ходила, крича «Россия – русским!» компания пьяных, бритых наголо людей. Все завершилось приездом милиции, которая появилась через час после того, как все разошлись.

Нас с Варей общественные настроения волновали мало, и гуляли мы после семи исключительно с целью «наклеить» каких-нибудь парней. Мы с ними общались (самым невинным образом) вечерок-другой, они нас катали на качелях в сквере, реже – водили в кино или видеосалон, и на этом обыкновенно все заканчивалось. Думаю, причина была во мне. Я была настолько закомплексована, что не могла ни слова вымолвить человеку мужского пола, если только он не приходился мне отцом или не являлся одноклассником. Можете себе представить картину: парень спрашивает девушку: «Какое ты будешь мороженое – шоколадное или ореховое?» – а девушка молчит, потупив глазки. Он спрашивает еще раз – результат тот же. Что после этого парень должен думать? Варя говорила, что у нее потом неоднократно интересовались, нет ли у меня в голове дефектов.

Наверное, для Вари я была мучением: кроме того, что я не умела общаться с противоположным полом, я не ходила никуда в гости, если нас звали, не умела пить алкогольные напитки, курить и ругаться матом, а одевалась вообще как не понять кто. Но тем не менее она меня терпела: во-первых, потому, что у нее не было больше подруг, во-вторых – я побольше, чем она, соображала на уроках, а в-третьих – с ней мы очень много и обо всем говорили, доходя до исповеди. Это последнее обстоятельство и явилось самым главным и надежным звеном в цепочке наших долгих взаимоотношений.

Мне, как и Варе, всегда было не с кем поговорить и посоветоваться. С ней же даже самые жуткие проблемы казались мелочью: у Вари все выходило легко и забавно.

– Представляешь, Надь, привожу вчера домой ухажера. Ну, того, помнишь? Парашютиста. Сидим в моей комнате, чай пьем. Сеструха, Любка, ужинать на кухню ушла, папаша дрых пьяный. Все тихо-смирно. Вдруг – дверь открывается и влетает в нашу комнату сестра. Кричит: «Спрячьте!» – и в шифоньер запрыгивает. Далее в дверях показывается Виталич, отец хренов, вся харя капустой обвешана, а в руках – нож, которым мясо режут. И кричит: «Убью!» Я гляжу на кавалера и думаю: сейчас описается. Он же не знает, что у нас такие представления через день да каждый день. Ну, я так спокойно говорю Виталичу, мол, что случилось… Знаешь что? Я потом чуть со смеха не умерла! Он, оказывается, проспался и к Любахе на кухню пришел нравоучения читать. А она ему в лицо тарелку со щами плеснула. Ну, а дальше картина ясная. Одно только плохо – нет у меня теперь кавалера. Я ему на завтра свидание назначила, а он сказал, что всю неделю, а может, и больше занят будет. Трус.