Жизнь Отдаешь свои волосы парикмахеру, Отдаешь глаза – постыдным зрелищам, Нос – скверным запахам, Рот – дрянной пище, — Отдаешь свое детство попечительству идиотов, Лучшие часы отрочества – грязной казарме школы, Отдаешь юность – спорам с прорвой микроцефалов, И любовь – благородную любовь – женщине, мечтающей… о следующем, Отдаешь свою зрелость службе – этому серому чудовищу с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом — И гаснут глаза твои, Седеют волосы, Изощренный нос принимает форму дремлющего извозчика, Грубеет рот, И душу (печальницу-душу) погружаешь в омут будней — Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!. 1944 Вечный мальчик Годы, Разукрашенные игрушки, — Красный цвет (счастливый год), черный цвет (несчастный год), У Христа за пазухой… Люди – дети: любят Бога – и просят игрушек… – Дай мне кораблик смерти 18 октября 1945 Раздумья Когда я думаю о самоубийстве и засовываю в карман револьвер — Изо рта высовывается строчка прощальной грусти, — длинная до неприличия… Хочется спешно ее проглотить — И жить дальше. Притащить радость Старому развратнику горя, Притащить ее за руку, Упирающуюся девчонку, — И швырнуть На матрац с клопами. Функции половых органов общеизвестны. Но глаза твои, высеченные из мрамора грусти… (Покраснеть за нормально функционирующий половой орган.) Я видел Смерть. Я строил башню. Смерть прошла сквозь башню, и меня, и мир, ничего не заметив. 22 сентября 1948 Любовь Чресла мои не бесплодны, Орган любви работает безотказно, Работает, – пишу я, Ибо утолить женщину – это тоже работа, Приятная, грубая, божественная работа, Мужчина и женщина принимают в ней равное участие, – Ни с кем не сравнимая Анна принималась за работу с ни с чем не сравнимым азартом, За тысячу верст чуяла она мое хотенье, Сбрасывала юбку, быстро ложилась «Я хочу!» – говорила Анна, Птицы щебетали за окном: Анна хочет! Ветки говорили цветам: Анна хочет! Ветер ворошит рябь реки: Анна хочет! Всей природе был понятен язык женщины, которая хочет, Жеребец покрывал кобылу, Кобыла понимала Анну полнее, чем Крейцерова соната. Так насыщали мы друг друга. Едва принималась Анна за самую приятную работу (Едва принимался я за самую приятную работу), Едва принимались мы, я и Анна, за самую приятную работу — В мире начинались великие преобразованья, Рожденье перевешивало смерть, Учащались цветенья, волненья, стихотворенья, А когда Анна говорила: «Знаешь, сегодня – особенно хорошо», Это пахло победой плоти – и нашей обоюдной гениальностью (– Это пахло гениально —). После совокупленья Анна играла на рояле воображаемом легкую музыку утоленья. Я следил за игрой ее тела и думал: Орган любви – это тоже музыкальное произведение, Пригодное для исполнения на широко популярном женском инструменте. – Чресла твои не бесплодны (Так барабанила Анна на рояле), – Орган любви работает безотказно, – Божественная работа, – Мужчина и женщина принимают в ней равное участие. Жеребец утолил горячку желанья, Животные утомились божественной работой, Они возвращались одним путем (Зовите Природой – зовите Любовью), Могучий круп жеребца нервно подрагивал, Все кругом пахло музыкой. Ноябрь 1948 Маленькая кошка
Мы все любили маленькую кошку, ибо кошка жила в мире чудес: то, что для нас было миром, было для нее подушкой или ковриком, а на подушке и коврике никто не станет играть со смертью. Солнечный лучик интересовал ее не меньше, чем астронома, но, вопреки всем научным теориям, она не уступала ему приоритета: – Сначала луч, потом кошка. Нет, сначала кошка, потом луч. Вот почему она била по лучу капризной лапкой, чего, конечно, не станет делать астроном, ни я, ни вы. Если бы маленькая кошка знала хоть сотую долю того, что знаем мы (я и вы), она превратилась бы в страшного тигра, стерегущего свой помет. Но она убирала помет с невинной сосредоточенностью, между тем как глаза ее следили за летающей паутинкой — и отыскивали у ней хвост. Не знаю, чем казались ей люди. Может, деревьями, может, морем; Хотя она и не видела моря. Когда я садился есть, шевеля губами, она видела что-то, чего не видел я: большие сосцы воздуха. Поэтому она присоединялась к трапезе. После еды она умывалась; ритуал обновления. В пустоте неожиданной смерти она ощутила все, что ощущаем мы: неудобство слишком большого тела, жесткий колючий воздух, вес и размер предметов. В глазах ее, мучительно слепнущих от света, громоздились огромные небоскребы — и она жалобно мяукала: погасите свет. Ибо темнота возвращала ей неведенье. Умирая, она на мгновенье постигла связь между мраком и светом, теплом и холодом, жизнью и смертью. Смерть снова отступила от нас (от меня и от вас), но, отступая, унесла маленькое безжизненное окровавленное тельце. – И я обвиняю во всем этажи. …О этажи — тяжелые, серые, каменные этажи, раздавившие кошку… 11 сентября 1964 |
