И я поспешно вскочила и бросилась туда, куда куколка указала, да только едва-едва за ней успевала, так быстро бежала она по волглой темной земле.
– Почему я здесь? – Собственный шепот показался мне хриплым, словно карканье ворона или скрип сучьев старого дерева, которое вот-вот рассыплется в труху.
Ответа мне не было – куколка Василисы Премудрой спешила вперед, удивительно быстро семеня маленькими ножками по тропинке.
Вокруг темнела чаща, трава у края тропы высилась мне почти до плеч – свернешь не туда, сойдешь с дорожки, что вьется змейкой среди дикоцветья, и поглотит тебя зеленое марево. В нем дрожат золотые монетки гусиного лука, синеют высокие колокольчики, в которых, по преданиям, ночует ветер, на редких полянах земля увита копытнем, и глазки трехцветных фиалок выглядывают из его густых зарослей. Вороний глаз, который еще медвежьими ягодами называли, уже плодами был усыпан, потому вдвойне было мне удивительно увидеть рядом с ним цветущий ландыш, который еще по весне отойти должен.
– Что за морок? – Я замерла, глядя на полянку. А там еще и поздняя ягода, брусника, алеет, созревшая, спелая, соками налитая – капля крови на зеленом шелке… Кустарник оплетает часть поляны, длинные побеги его вьются по пням и корням деревьев, а из узорчатой паутины листьев кое-где лютики торчат, травянистой ветреницей в моей деревне прозванные за то, что лепесточки их нежные очень, при малейшем дуновении ветра в пляс пускаются, трепещут в такт порывам.
Но как они рядом с брусникой расти могут? Небывальщина это! Да и цветет ветреница очень рано, деревья в это время еще не успевают распустить листочки, а хитрый цветок греет лепестки на ярком весеннем солнце. Скоро лиственницы зазеленеют, тень дадут, а лютики не любят ее, оттого и побеги разбрасывают все дальше – в поисках полянок солнечных.
Когда ландыши цветут, ветреница уже засыпает, темно ей становится, ложится она на землю и желтеет потихоньку. К лету и следа не найти от лютиков по лесу. А тут – диво какое – в тени растет, да еще и не в свое время. Хотя как понять, какое время в этом лесу? Вот светелка лесная цветет, а ее пора – середина лета, похожа она на ландыш своими жемчужинками перламутровыми. А вот бессмертник, что ближе к осени желтым ковром поляны покрывает. К тому же и цветет он среди сосняка, на сухой земле, недаром песчаным называется, а здесь смешанный лес – и березы, и грабы, и дубы попадаются. Среди них ели темнеют разлапистые.
Диво дивное, что все так смешалось.
Пока я так стояла, ландыш осыпался, поползли побеги по траве, и ко мне они протянулись, но тоже трухой на землю легли, не добрались. Наверное, и хорошо – не хватало в зеленой сети травянистой запутаться, кто знает, что здесь за нрав у растений? Уволокут еще в какую нору али подземье, вовек не выберусь.
– А ты меньше глазей на диковинки, так, может, и вернешься в Явь. – Куколка обернулась, гневно глянув на меня. – Здесь все так – рядом с зимою лето ходит, шагнешь в сторону, еще и снег можно увидать.
– Как я попала сюда? – повторила я свой вопрос, поспешив вслед за куколкой.
Она хмыкнула недовольно:
– Обычно хозяйка моя так волшебников проверяет, тех, кто возмечтал науку проходить под ее крылом. Ежели б не прыгнула ты за мной в зеркало, ежели б испугалась – в тот же миг вылетела бы из терема школы чародейской. И дорогу бы назад забыла. А ты смелая оказалась. Хотя по виду так и не скажешь – костями гремишь, бледная, хиленькая. Да только мы с хозяйкой знаем – сила – она не только в теле дородном да мышцах каменных, сила – она в сердце, в душе. Только внутренней своей силой не все могут управлять – вот как ты. Для того и создала Василиса недавно новую чудесинку при школе, для обучения светлому волшебству и целительству – раньше-то таких, как ты, ворожей, особо не учили, ведьмы сами силу передавали, и самоучками были знахарки… но все то пустые балачки, коли примут в науку, сама все и узнаешь. Мое дело – тебя в хоромы вернуть Василисины. Может, и не определят тебя к светлым? Кто знает?.. Ты навьей тропой пройдешь, покажешь себя, справишься с мороком, так и к Кащею можешь отправляться, у царя навьего сейчас недобор, а он и так в наставники идти едва согласился…
Я больше куклу не спрашивала ни о чем, да и не до того стало – идти все тяжелее было, то корни из земли взметывались, хлыстами били по тропе, норовили за ноги схватить, то паутина – толстая и крепкая, как скрученные меж собой шелковые нити, – не пускала вперед.
Но спутница моя все шептала что-то, видать, слова заговоренные. И падала кусками белесыми паутина, и, сворачиваясь, прятались под землю корни…
И снова брела я вслед за махонькой куколкой, боясь потерять ее из виду – что делать, если случится такое, боялась даже представить. Оставаться в этой чаще, пронизанной страхом и трепетом перед беззвездной навьей ночью, жуть как не хотелось, да и дышать вскоре тяжело стало – казалось, воздух пропитан горечью полыни и аира.
Но даже если бы спросила я себя, откуда степная трава посреди дикой чащи, не было бы на то ответа.
Вскорости болотный дух смрадный понесся по ветру, показалось, ряска где-то рядом зацвела или лилии водяные. Вскоре к болоту и вышли – кочки торчали из грязной воды, белели мелкие цветы, названия которых я не знала, в мире людей такие и не растут. Похожи на звездочки, упавшие с небес, с алыми прожилками – будто кровавыми росчерками помечены их лепестки. Повернулись головки цветов ко мне, а внутри их – глаза. Жутко стало, моторошно, а цветы смотрят на меня и словно бы примечают все, запоминают…
– Это Навь сама на тебя глядит… – сказала куколка, остановившись перед болотом. – Но рядом со мной не бойся, не утащит. Но я есть хочу, Аленушка. Иначе не дойдем. Напои-накорми меня…
И без сил куколка опустилась на землю, а после застыла, словно бы была обычной, тряпичной, будто и не ходила только что и не разговаривала. Глазенки окаменели, отражая свет огромной круглой луны, нависшей над болотом, и все вокруг показалось мне залитым серебром.
Накормить? Но чем? И я застыла, будто бы все окаменело во мне. Пошевелилась, протянув руку к своей тряпичной спутнице, – и болью в суставах все отзывается, каждое движение стреляет, словно кто иголками кожу колет изнутри. Но что-то делать нужно, нельзя сидеть сиднем, так оплетут меня травы, утянут в трясину – вот уже побеги змеятся какие-то, слизь на них, грязь болотная, мерзко так, противно. Кажется, черви навьи это прятались за камнями, осмелели, выползли… Во рту горечь появилась, слюна стала тягучая, липкая. Я сплюнула, а привкус этот пакостный остался. Словно я волчьих ягод объелась.
Еда… нужно куколку накормить. Или хотя бы напоить. Но чем? Не водой же из болота? Ягоды тут тоже мертвы. Не зря куколка говорила, что остаться навеки в мире мертвых можно, если съешь что-то.
Но что здесь есть из мира людей?
И вздрогнула я, когда поняла – я здесь. Моя плоть и кровь здесь. И принадлежу я пока что миру Яви…
Кудреватая лилия, саранкой еще ее зовут, потянулась ко мне, зашевелились ее лепестки, будто бы крылья дивного мотылька. Цветок, что застоя воды не любит, – и на болоте… Вот уж диковинный мир. Заскользили вокруг тени, заплясали в хороводе диком, словно черти, анчутки проклятые, а я, не отрываясь, на куколку смотрела – все решиться не могла.
Но вот будто толкнуло меня что-то, и я поспешно к поясу прикоснулась – тканый он был, добротный, с медными пряжками, наверное, он меня и сберег в этих блужданиях, ведь сказывают, от нечистой силы хранит он, недаром в купальную ночь, за цветком охотясь да при гаданиях снимают его – ведь помощь темных сил нужна тогда человеку.
А при моей светлой ворожбе без пояса никак… На нем калита висела, в которой я хранила самое дорогое, что у меня было, – и игла, батюшкой еще сделанная, там была. Достав ее, я какое-то время с дрожью на нее глядела, но, когда шапочки саранки метнулись ко мне, целясь тычинками в лицо, вскрикнув, кольнула себя в указательный палец и бросилась к куколке.
