– Разбуди его! – от досады и злости директор, не стесняясь постороннего человека, сплюнул прямо на земляной пол, утративший достойный вид: отдельные его фрагменты выступали квадратиками напольной плитки вдоль стен и вокруг котла. – Пусть зайдёт ко мне, как очухается, – добавил шеф перед тем, как повернуться и уйти.
– Санька, вставай! – энергично затряс я за плечо не подающего признаков жизни слесаря, заранее жалея мужика и представляя, что с ним сделает этот изверг в своём кабинете: сразу начнёт бить страшными сапогами или ограничится материальным наказанием, лишив премии, которую, как и зарплаты, платили всего-то с гулькин нос, и то не всегда и не каждому. (А Саньке иногда платили как проработавшему более десяти лет на этом предприятии.)
Но Александр, как долго я его ни тряс, ни хлопал по щекам лопатой, ни поливал из противопожарного шланга с напором сто атмосфер на один квадратный сантиметр (и атаку носорога можно остановить такой мощной струёй), – но только не разбудить слесаря. Я бросал его с высоты поднятых рук на пол, несмотря на то, что он тяжелее меня минимум килограммов на пятнадцать, как кидают борцы дзюдо своих противников, – но, ничего не поделаешь, будить-то надо, – Александр так и не открыл глаз, словно подсознательно чувствуя, что ему не стоит просыпаться в ближайшие сто лет, и только мычал что-то нечленораздельное, словно пытаясь рассказать грустную историю, и перед тем как опять отключиться, издал на прощание глубокий вздох, словно уходящий в плаванье на полгода моряк, прощающийся с красавицей женой, представляя, что будет вытворять эта курва с незнакомыми дебилоидами[16] на семейном ложе за время его отсутствия.
«Если я его не разбужу, – в отчаянии подумал я, вытирая пот с лица рукавом хэбэ-куртки, – то директор, чтобы сорвать злость на ком-то, вполне вероятно, будет бить сапогами меня». А мне такая перспектива в ближайший час вовсе не улыбалась.
Отчаявшись разбудить Саньку после десяти минут безуспешных попыток, – надо было уже запускать линию; в любой момент мог прийти энергетик, спросить, почему до сих пор стоят вагонетки, – ещё мне этого не хватало для полноты ощущений, – я еле оттащил слесаря за ноги за котёл, чтобы не мозолил глаза. За котлом валялся драный диван без спинки, покрытый толстым слоем пыли. Обычно на нём отдыхал Шарик – заводской кобель породы дворняга-лабрадор. (Папа у него был дворняга, а мама крутая лабрадорка. Во всяком случае, он так рассказал Яковлевичу, тоже слесарю, напарнику Александра, когда он его (Шарика, а не Саньку), нашёл на свалке исхудавшего и голодного, накормил и привёл в теплопункт. Если же Шарика не было, и он бегал по сучкам вне территории завода, хотя и на предприятии их хватало, или ещё по каким своим собачьим делам, на диване частенько отдыхали не рассчитавшие дозу спиртового суррогата наши слесаря, прячась от начальства. На этот комфортабель заводского пошиба я и пристроил Александра: пса на месте не было.
Запаздывал Яковлевич, узкоплечий сутулый мужик предпенсионного возраста, с красными от ежедневного употребления разбавленного спирта носом, физиономией и большими руками, слесарь седьмого разряда, впрочем, получающий ненамного больше Саньки и других слесарей завода.
Пусть пока проспится, подумал я, накрыв Александра старой грязной телогрейкой, прикидывая, что делать в такой ситуации: ведь мне самому надо было идти в свою стеклопластиковую будку.
Я лелеял слабую надежду сдать Саньку в руки Яковлевича, а самому как-нибудь отболтаться перед директором, если тот позвонит и спросит, почему слесаря до сих пор нет в его кабинете, но вспомнил про утренний бардак и подумал, что если они пили вместе и Яковлевич перепил, а это для него обычное дело, то он может и вообще не выйти на работу. В отличие от других работников предприятия ему за такое вопиющее нарушение трудовой дисциплины не грозило не то чтобы быть изгнанным с позором с завода, а даже быть битым патроном; как у любимого фаворита от короля, у него были какие-то привилегии от директора, о каких слесарь седьмого разряда намекал по пьяни, – что начальство его ценит как незаменимого профи по ремонту водяных насосов образца 1911 года, изработанных в хлам и постоянно ломающихся, впрочем, как и восемьдесят процентов оборудования предприятия, присланных ещё лет семьдесят с гаком из одной – чешется язык назвать её матом – бывшей советской республики, в обмен на какой-то селекционный гибрид типа пенишаварского трёхгорбо-рогатого верблюда – осла с помесью канадского таракана, выведенного советскими генетиками в одной из секретных лабораторий.
Стрелка на часах упёрлась в восемь, Яковлевича всё не было, сторожить Саньку, когда он проснётся тоже не имело смысла, а мне уже надо было быть в своей будке. В неё я и пошёл.
Только я включил тумблер и на мониторе замигали огоньки, обозначающие маршрут движения вагонеток, перед этим предупредив мастера, отвечающего за процесс производства кирпича, по внутренней связи, что я на месте и запускаю, как по сотовому позвонил директор и спросил: «Как дела? Разбудил слесаря?»
«Дела неважно, господин директор, – сказал я, – слесарь пока не реагирует, находясь в стабильном состоянии отключки, но сдвиги уже наметились, и, может, минут через пятнадцать-двадцать, максимум полчаса, он придёт в чувство».
Подумав с минуту, шеф сказал, чтобы я шёл к нему, а меня пока заменит мастер, – он ему сейчас позвонит, поскольку я напомнил патрону, что не могу отойти с места работы, – производственный процесс уже начался.
И правда, через пять минут прибежал мастер – очень неприятный тип, но о нём позже, и я без особой радости поплёлся к директору.
Логово административно-управленческой шайки завода – так называемый офис – располагался в трёх минутах ходьбы от цеха – влево наискосок, вдоль трансформаторной будки, ёмкостей с соляркой (в одной из которых две недели назад по пьяни утонул бичблузер[17]) и дряхлой ржавеющей автотехники. Это было двухэтажное, вытянутое, как гармонь, здание, единственное из всех строений на территории завода, имеющее цивильный вид, выстроенное директором в виде эксклюзива из отборного кирпича персикового цвета. (Где он только такую глину нашёл: глина, в полкилометре от завода, у болота, где даже лягушки не квакали по ночам, из которой штамповали кирпичи, была не глина, а чёрт те что). Придал своей лавочке обманчивый вид процветающего предприятия для привлечения потенциальных покупателей, чтобы их легче было ввести в заблуждение.
Пока я шёл в контору, гадая о возможной реакции директора на моё сообщение и прикидывая, что говорить, если он будет выспрашивать детали, мне навстречу попадались опоздавшие на работу по причине обстрела автобуса боевиками сторонников Мадагаскара Инглоджоббера. Об этом сказал Гоша, работающий в преисподней кузнецом, отец двух с половиной детей, выращенных в колбе доктора Шляуцера. Хмурые, уже издёрганные происшествием и мыслями о предстоящей кирпич-каторге, работники – такое тоже было не редкостью на этом предприятии.
Открыв тяжёлую, на толстых стальных пружинах дубовую дверь, выкрашенную в коричневый цвет, я вошёл в офис, поднялся на второй этаж.
Кабинет директора находился в конце коридора. С правой стороны от прохода панорамные окна выходили на улицу, с левой шли кабинеты: бухгалтерия, отдел кадров и так далее, – в общем, стандартные паразитические гнёзда любого государственного или частного промышленного предприятия, набитого особями обоего пола, живущего за счёт работяги, обманывающего и обсчитывающего его на дьявольских штучках, начиная с простых счетов с деревянными кругляшами и заканчивая компьютерами.
Перед кабинетом директора с предбанником для секретарши, где в углу, перед компьютером сидела стройная красивая юная особь женского вида с почти идеальными параметрами модели, натирая ватрушку на порносайты до мозолей на пальцах, – её в данную минуту не было на месте, я тормознулся, чтобы собраться с духом.
