За стенами храма настороженно притаилась осенняя кромешная тьма. Но сама деревянная церковь, подсвеченная неверным светом двух уличных фонарей, выступала из этой тьмы светлой луковкой, венчающей крышу. Народу внутри было немного. Вечерняя служба закончилась. Женщины тихо потянулись к выходу. Несколько прихожанок замешкались. Ждали, когда выйдет священник, надеясь получить благословение. Антонина прошла мимо них к иконе Богородицы, поставила свечку, задумалась. О чем просить? О здоровье? Так Бог милостив пока. О счастье? Так кто ж его знает, что это такое? Миг? Секунда? Час? Нельзя же в этом состоянии пребывать вечно. Обесценивается радость, привыкаешь к ней. О дочери? Да, о дочери. Она все время молится, чтобы силы небесные вразумили ее. Вот, Богородица – ей просьбы материнские ближе. И разговаривать с ней, как женщина с женщиной – удобнее. Антонина пошепталась с иконой, постояла несколько минут, удостоверилась, что свеча горит ровно, не чадит, перекрестилась и повернулась к выходу. Из южной алтарной двери стремительно вышел молодой священник с обольстительным лицом Кирибеевича[1]. Он был какой-то нервно-неистовый в движениях и неустойчивый в настроениях. Антонина приходила к нему как-то на причастие, предварительно покаявшись в своих грехах. Больше не хотела. Во время такого важного для нее момента, как покаяние, священник зевнул. От скучного лица молодого красавца веяло брезгливостью и равнодушием. Он явно томился выслушивать ее бредни. Она ушла тогда с ощущением, что все это ложь. Театра ей и в жизни хватало. От церкви хотелось святости. Ан, нет! Такие же люди! С тех пор старалась приходить к концу службы, когда расходился народ. И молилась перед образами как умела. Образа то уж точно были святыми, хотя бы потому, что не зевали, когда она молилась.

Антонина оглянулась. Торопливо крестя сложенные ладошками вверх руки женщин, бросившихся к нему, Кирибеевич пружинистой походкой спортсмена легко сбежал по лестнице к стоящей рядом с церковью «иномарке» цвета «мурена». Резко взяв с места, шикарный автомобиль помчался по осенней дороге к городу.

Права была мать, когда говорила, что самые дорогие машины у тех, кто живет на подаяние.

– В интернет-клуб поехал, – уважительно произнесла старуха-свечница, с двумя полными сумками прошествовав мимо Антонины к приближавшемуся автобусу. – «Кормилец» – мысленно добавила Антонина слово, которое не высказала старуха. Из одной сумки свечницы торчала пачка чая, пакет риса и румяные бока яблок.

Знакомый набор. Вот и пригодился.

Старуха, пыхтя, как паровоз, переваливаясь с ноги на ногу, добежала до остановки. Автобус забрал всех припозднившихся прихожанок и скрылся в ночи.

Антонина потуже затянула на груди шарф и отправилась по расхлябанной дороге к виднеющимся вдалеке редким огням города. Говорят, полезно перед сном пройтись пешочком. Засунула руки в рукава пальто, как в муфту, взяла хороший темп и бодро потопала вперед! Беспутица не пугала ее. Привыкла. Русская беспутица – понятие емкое. Включает в себя не только прямой смысл, но и то, что характеризует всю закономерность убогости, бессмыслицы, вывертов, происходящих в умах, планах, графиках и всей системе русской жизни.

Отойдя от церкви метров пятьдесят, она попала в непроглядную тьму. Скудный свет двух прицерковных фонарей остался позади. Дорога от церкви до города никак не освещалась. Видно, руки у городского начальства, отвечающего за уличное освещение, не успели дойти до недавно выстроенного на народные деньги храма. Да и то сказать, много еще до чего не дошли. Другие заботы обуревали начальство.

Неожиданный порыв ветра чуть не сорвал с головы шляпку. Она еле успела подхватить ее и водрузить обратно. «Надо бы шарфом привязать, – мелькнула мысль, – вокруг никого. Имидж не пострадает». Так и сделала, напомнив себе отступающего француза в 1812 году. Через некоторое время пришлось крепко пожалеть о вечерней прогулке. Ветер норовил пробраться до самой поясницы, грязь громко чавкала под сапожками. Ноги то и дело попадали в какие-то выбоины, и удовольствия от променада не было никакого.

Она не любила ветреную погоду. От дождя все-таки можно укрыться под зонтиком, а от ветра не спасешься! Он вечно доставлял людям кучу неприятностей! Из всех непогод самым непредсказуемым и противным бывает именно ветер, доходящий часто в северных краях до штормового. Женщина поежилась – смешно, ее девичья фамилия – Вихрова, происходила как раз от той самой составляющей, обозначающей сильное перемещение воздушных потоков.

Если бы кто-нибудь несколько лет назад сказал Антонине, что она в зрелом и весьма разумном возрасте примет крещение, покается в прежних грехах, и даже будет ходить по воскресеньям в церковь, она рассмеялась бы этому человеку в лицо! Santa subito, «святая сейчас» – это не про нее. Но, тем не менее, все, чем она в эти дни дорожила, это возможностью время от времени приходить в храм, смотреть на тихо мерцающие свечи, слушать певчих и воспарять душой куда-то в горние заоблачные дали. И это никакого отношения к религии не имело. Чего-то ей недоставало, а чего? Она не знала…

…«Обо мне и молиться не стоит и, уйдя, оглянуться назад, черный ветер меня успокоит, веселит золотой листопад», – повторяла она в такт чавкающим шагам, стихи Анны Ахматовой. Чего ей не хватает? Здоровья, уверенности, душевного комфорта? Единства души и разума? Вроде бы никаких печалей на душе не было, никаких неприятных событий накануне не происходило, но неожиданное и необъяснимое тревожное чувство не исчезало. Неожиданное и необъяснимое. Интервенция негатива. Словно вброс отрицательной энергии, предчувствие чего-то неотвратимого вселилось в нее. Может, оттолкнулась она от прежней жизни, как отталкиваются друг от друга одинаковые заряды, и зависла между прошлым и будущим. Без опоры. Без цели. Даже молитва не помогла…

Вот сейчас она придет домой, поставит чайку, отогреется, и все будет хорошо…

Внезапно земля ушла у нее из-под ног, сердце рванулось к подбородку, а сама она с ужасом в одно мгновение поняла, что летит куда-то вниз. Не успев ни выругаться, ни помолиться, Антонина шмякнулась в преисподнюю. И сразу же левую ногу пронзила острая боль.

– Проклятье, – вырвалось у нее резкое слово. Она застонала, пытаясь глубоким вздохом заглушить горячо разлившуюся в ноге болевую волну.

Темнота предательски окружила ее. Сразу стало понятным выражение: «хоть глаз выколи». Она запаниковала, осознав, что произошло. Свалилась в открытый люк! Капец!

Вязкая, липкая волна страха вползала в каждую клетку мозга. Тело, неудобно поместившееся в тесном пространстве, сковало ужасом. Глаза пытались хоть что-то разглядеть. Куда она попала? Как так? Вот раззява! Ничего себе яма! Глаза тщетно пытались увидеть хоть что-нибудь там, где должно было находиться небо. Неба не было. Только чернота вокруг. Мысли метались – это что? Ее могилка, на которую никто не придет? Не поплачет, не возложит цветочки! Испытание на стойкость и мужество? Мучительная и медленная смерть? Антонина потрогала плечи и голову. Голова вроде бы держалась на плечах! Слава богу! Значит, она не лишилась возможности соображать! Надо расслабиться! Глубоко вздохнуть, унять страх! Она пошевелила ушибленной ногой, кажется, не сломана, связку, наверно, потянула, – и прислушалась. Весело сейчас было бы обнаружить, что она не одна в этой жуткой яме. Если тут водятся крысы, то через недельку, другую, когда, наконец, ее хватятся и начнут искать, здесь смогут найти только покалеченное и обглоданное крысами тело. Мудрецы говорят, что смерть торжественна и прекрасна, но, судя по всему, к ней это не имеет никакого отношения. Ее смерть будет отвратительна и ужасна!