В середине ноября от одного из землетрясений среди бела дня обрушилась часть Стены, что вызвало всеобщую панику в стране и даже за ее пределами. Городские власти реставрировали стену быстро и оперативно в тот же день, но тихие шепотки постепенно превращались в кликушество. Я опять перешёл на добровольный домашний арест, продал машину, чтобы не светить свой адрес, и теперь Авшалом и Элькана приезжали ко мне, если хотели меня видеть.

Пару раз ко мне в дом стучались непонятные субъекты (я не открывал) на двери опять появилась надпись «Смерть лже-Мессии» (ее я успел стереть достаточно быстро — дома почему-то нашелся растворитель). Кажется, некоторые люди ничему не учатся. Я лишь надеялся, что это был не Йоэль. Его мне хотелось видеть только в одном виде — мертвым, или хотя бы гниющим в тюрьме. Я серьезно обдумывал ещё один переезд, но потом понял, что это просто бесполезно.

Внезапно во мне появилось иррациональное желание завершить все текущие дела, хотя в этом не было никакого смысла — это было все равно, что тщательно расставить книги по алфавитному порядку, прежде чем бросить их одним махом в горящую печь — хотя есть любители и такого времяпровождения. Как оказалось, я был одним из них. На работе я из кожи вон лез, чтобы полностью закончить свою часть в проектах, в которых был задействован. Дома выкинул почти все, что было лишним, оставив лишь несколько самых необходимых вещей. Вот потеха-то будет, если конец света отменится — придется покупать все заново.

Вечером двадцать восьмого ноября ко мне пришли Авшалом, Элькана, и… Малахи. Вот уж кого не ожидал увидеть у себя дома. Странно, но они втроем теперь неплохо ладили — делить им больше было нечего.

Чёрно-белая троица сидела в моей комнате, как небольшая стайка нахохлившихся ворон, и я даже в Лерере в эту секунду видел всего лишь еще одного доса.

Они беседовали между собой, а я отмалчивался — говорить совсем не хотелось. Интересно, как они находили в себе силы вести светские беседы за день до смерти? И зачем пришли? Заранее посидеть самим по себе шиву?

Лерер посматривал на меня с тревогой. Я подумал, что он пошел на огромную жертву, проведя последний свой вечер со мной, а не с детьми. Впрочем, назавтра он собирался поехать к бывшей жене и остаться с ней и детьми дома под предлогом семейных обстоятельств, вместо того, чтобы везти в школу. Разумно. Любопытно, сколько ортодоксальных жителей Иерусалима поступят точно так же.

— Янон — обратился ко мне Элькана, словно подытоживая нашу последнюю встречу — мне было приятно иметь с тобой дело. Ты достойно нес на себе свое нелёгкое бремя — хоть и не стал таким, каким многие из нас ожидали. Но мы понимаем, что это было бы излишним — и не тем, что от тебя требовалось. Спасибо, что позволил нам жить с открытыми глазами.

Я кивнул, понимая, что мой голос меня предаст, если я попытаюсь что-то ответить.

Рав Малахи откашлялся. Они все будут теперь произносить заупокойные речи в честь меня?

— Мы мало были знакомы… — так и есть. Они говорят обо мне как о покойном. Кажется, Малахи и сам это понял — мы не на похоронах, Янон, и я не буду произносить сейчас речь о тебе. Скажу лишь об этом мире. Мы все любим его. И любили. Он хорош — не зря слово «хорошо» упоминается целых семь раз в рассказе о сотворении мира — и жаль, если все так закончится. Но мы смиренно примем решение Создателя — каким бы оно не было.

Наверное, ожидалось, что теперь слово возьмёт Авшалом, но тот молчал. После неловкой паузы я решил тоже что-нибудь сказать.

— Я тоже люблю этот мир. И эту жизнь. Насчёт Создателя не уверен. Будем надеяться, что… что все пройдет быстро — закончил я неуклюже.

Они криво усмехнулись. Мда, так себе пожелание.

Лерер же промолчал.

Немногим позже раввины засобирались и простились — они хотели побыть со своими семьями напоследок.

Авшалом остался.

Мы не пошли в постель. Даже не ложились спать — он сидел на моем единственном стуле с какой-то книгой в руках, я — на кровати с смартфоном. Скорее мы проходили на родственников умирающего, терпеливо ждущих у смертного ложа.

Может, следовало провести эту ночь как-то по-другому, но я словно оцепенел, и двигаться не хотелось. Лерер тоже почти не шевелился, хоть сидеть несколько часов на стуле было весьма некомфортно.

Кажется, перед рассветом я всё-таки задремал, проснувшись от того, что Авшалом трясет меня за плечо.

— Просыпайся, нам нужно выходить. Опять трясет, боюсь, что дом скоро может начать рушиться.

Я встал, успел даже умыться, прежде чем вновь начались толчки и покачивание. Значит, помру небритым. Ненавижу, ненавижу землетрясения!

На улице потряхивало все ощутимее, но пока ничего непоправимого не произошло.

Мы прошли улицу до конца, до того скверика, где иногда курили по вечерам, наслаждаясь иерусалимской осенью. Лерер привычно вытащил пачку, я так же привычно взял у него сигарету, и мы закурили стоя, хотя мне очень хотелось сесть — на ногах оставаться становилось все сложнее.

Тряска стала ещё сильнее, и я понял что мои руки тоже трясутся — от банального страха смерти и накатывающей паники. Вчерашнего оцепенелого спокойствия как не бывало.

Авшалом смотрел прямо на меня, а я вспоминал тот единственный вечер, когда он признался мне в любви, в первый и последний раз.

— Ты знаешь, что такое «сжатие», Янон? — спросил он, словно мы находились в тихой и уютной библиотеке, а не посредине улицы, которую тащило и вело, как алкаша на родео.

— Очередная каббалистическая ересь? Ты решил провести мне урок религии прямо сейчас? — у меня стучали зубы, и больше всего хотелось схватить, спрятать от происходящего, спасти хотя бы одного человека — его.

— Ты прав — это каббалистическая ересь про сжатие бесконечной сущности Создателя, для возможности, собственно, процесса созидания.

— Помню, мне об этом говорил Нерия в день своей смерти. И зачем ты мне это рассказываешь? Думаешь, за приятным разговором мы и не заметим, как сдохнем? — я нервно рассмеялся.

— Ты боишься?

— Разумеется, боюсь. Больше всего я хочу свернуться калачиком на полу и чтобы это все оказалось просто жутким сном.

— И я — признался он спокойно.

— Поэтому решил болтать тут всякий бред? Лишь бы не думать о том, что скоро все кончится?

— Да. И ещё, я всё-таки очень хочу рассказать тебе про сжатие.

— Валяй. Хотя знаешь, мне было бы приятнее, если бы ты просто помолчал. Или нашел лучшее применение своему языку. Скажем, засунул бы его мне в рот.

— Я подумаю об этом — невозмутимо отозвался он — а теперь послушай, я расскажу всего в двух словах. Ты даже ни разу не успеешь зевнуть.

— Ну расскажи — сказал я со вздохом, понимая, что от моего ответа ничего не зависит.

— Ты ведь помнишь, что Элькана говорил обо всем происходящем, как о процессе исхода? А я — как о прогрессирующем слабоумии, хоть и рисковал прослыть за это богохульником?

— Помню, хотя и то и другое звучит одинаково мерзко. Ну и что? Какая разница, от чего нас раздавит, как букашек.

Он открыл рот, чтобы ответить, но тут толчки стали сильнее, и я увидел, как по асфальту возле нас пробегает глубокая трещина. Меня всего пробрала противная дрожь — зрелище было страшным — куда страшнее, чем в фильмах-катастрофах.

— Тут рядом есть парк без асфальта, пойдем туда — сказал Лерер будничным голосом. Схватил меня за плечи и потащил вперед, более не заботясь о том, как мы выглядим в глазах посторонних.

Спотыкаясь и стараясь держать равновесие, мы кое-как добрели до парка. Мы были далеко не одни — со всей округи туда набежало множество людей, и теперь все стояли на поросшем травой невысоком холмике и подавленно молчали. На меня посматривали неприязненно, как и все последние недели. Хорошо хоть, что пока не подходили с претензиями.

— Не обращай на них внимания — посоветовал Авшалом, все ещё придерживая меня за плечи — послушай меня, Янон. Это ненадолго.