— Я оказался в доме ребенка сразу после того, как мою мать выписали из больницы. Врачи запугали страшными диагнозами, и она отказалась. Раньше от всего отказывались, что не вписывалось в стройный ряд «нормальных» детей. А альбинизм — такая болезнь, которая обычно предвещает проблемы с умственным развитием. Я был косоглазым до девятого класса. Представляю её реакцию, когда она увидела в первый раз своего ребенка. Красный, с белыми волосами и косыми глазами. Жесть.

— Знаешь, бывает, родители оставляют даже сиамских близнецов или тех, у кого нет рук и ног…

— Я знаю, я её не оправдываю и не обвиняю. Просто вот так получилось. Потом был дом ребенка, и оттуда нет никаких воспоминаний. Возможно, потому, что это был нехуевый стресс для такого возраста. Все помнят детство до пяти лет, а я ничего. Ни кусочка, ни обрывка. Все мои воспоминания начинаются с детского дома, когда мне было шесть.

— Ты не сразу попал в семью?

— Меня забрали тогда, когда уже теряешь всякую надежду, если она ещё существует. Меня забрали в двенадцать.

— Кем они были?

— Отец - простой работяга, как и я, позже был инженером на заводе. А жена его, Света, работала медсестрой. Детей своих не было, и когда меня взяли, им обоим было уже за сорок лет. Последняя надежда. Маленького ребенка им никто не дал, боялись, мало ли что случится, возраст же не такой «ходовой». И не зря боялись. Через пару лет моя новая «мама» умерла. Мы с ней даже не выстроили нормальное общение. Я был очень сложным. Первый год… Как они меня выносили…

— Ты как-то сказал, что он был тебе настоящим папой.

— Да. Знаешь, если его жена ожидала ангелочка в моем лице, то вот он был реалистом на мой счет. Общался со мной на равных, никогда не называл «сыночком», ничего не запрещал, не заставлял и всегда считался с моим мнением. Это подкупало, ведь мои двенадцать лет — это долгие годы в детдоме. Оттуда выходишь уже совсем не таким подростком, как другие сверстники. Тебя вся эта система ломает так, что ты охуеваешь, что где-то в мире есть нормальные семьи, нормальные дети, нормальные люди.

— Что с ним случилось?

— Умер в пятьдесят восемь лет. Тромб.

— Мне жаль. А твои настоящие родители? Искал?

— Нахуя? Я им тогда не нужен был, так зачем сейчас бы понадобился? Саша, мне тридцать, какие родители?

— Это же твоя мама, может быть, она жалеет, что тебя оставила. Может, ищет.

— Я вот смотрю на тебя, ты такой наивный мужик. Просто пиздец. Кого ищет? Умственно отсталого тридцатилетнего мужика?! Мы в России живём, не на Марсе! Если бы она хотела, то уже давным-давно бы нашла! Ещё тогда, когда я в детдоме был.

— А ты бы хотел, чтобы она тебя искала?

— Мне это не нужно.

— И ты поэтому сказал мне тогда, что сирота?

— Когда тогда?

— Мы были у тебя дома, пили, ты сказал, что сирота.

— Не могу вспомнить… Я всем говорил, что сирота. Когда был мелкий, я видел, что те дети, кто совсем остался без родителей, а не был ими брошен, были счастливее. Никого не ждали, не винили. Им в душе было проще. Я тоже хотел, чтобы мне было проще, всем говорил, что сирота, вот так и приклеилось. Потом меня забрали, умерла мать, а потом и отец. Вот я и стал сиротой уже «официально».

Мы замолчали. Я терзал сам себя воспоминаниями, такой особый сорт мазохизма, вспоминать то прошлое, которое хочется забыть. А Саша, как обычно, мялся как дурак, не решаясь что-то сказать.

— Да ладно, не парься о моей тяжкой судьбинушке. — я толкнул его плечом. — Смотри, что наши делают, опять матч въябывают! Кстати, я заметил, каждый раз, когда мы вместе смотрим хоккей — наша команда всирает!

Когда он так грустил, хотелось его утешить. Как собаку, которая внезапно делает грустные глаза и поджимает хвост. Мы сидели рядом, и я обнял его одной рукой. Простой дружеский жест, который в наших обстоятельствах можно трактовать как угодно. Мне самому стало как-то не по себе. Я и так уже в каждом слове искал в себе замашки «голубики».

— Можно я останусь у тебя?

— Оставайся.

— Я тогда схожу в ванну, пока ты досматриваешь.

— Сходи.

Да. Мне всё ещё было сложно. Такие моменты будто удар поддых. Мерзко, противно и невыносимо неприятно. Хочется избавиться от этого чувства, но не получается. Все эти неловкие вопросы, неловкие ответы, вся эта «розовая» атмосфера вызывала желание убежать куда-то, только куда убежать от себя? Мне хотелось… Увидеть реакцию, узнать, какие у него будут ощущения. Научить его чему-то новому. Определенно, тому, о чем он даже не задумывался. И это неугасающее любопытство: «А что дальше? Будем просто трахаться как кролики? И лобзаться при каждом удобном случае? В этом вся фишка?!»

Наши проиграли. Со счетом пять — три. А время перевалило за час ночи. Звуки воды утихли, и я гадал, как же он выйдет из ванны? Без одежды? В одежде?

Приоткрылась дверь, и он позвал меня.

— У тебя есть штаны и футболка? — из-за двери выглядывало его мокрое лицо.

— Сейчас принесу.

— Спасибо.

Голышом Саша выходить не захотел. Сученыш! А я-то уже понадеялся, что мне не придётся всё это начинать самому. Я знаю — я мудак. Но в душЕ всегда теплится надежда, что за тебя всё кто-то сделает сам. В моем случае надежда, что кто-то опустится до того, чтобы залезть к мужику в штаны. Но опускаться придётся самому. Саша хоть и выглядит как валенок иногда, но бывает и хитрым, сука. Решил посмотреть, что я буду делать? И пока я накручивал себя и сложившуюся ситуацию, он вышел из ванны. Я очень хотел спросить его, зачем он полез в неё, если приехал из дома, но не стал. Пусть думает, что я тупой и ничего не понимаю

Он плюхнулся на диван рядом со мной, изображая увлеченность телевизором. А там только глупые и неуместные комментарии по поводу очередного поражения команды. Он сидел, закинув ногу на ногу — любимая поза, как и «ручки в брючки», разглядывал мелькающий экран. Если его сейчас спросить: «Что секунду назад сказал комментатор?», он и не ответит. Руки сложил перед собой. Голову опустил. Смущается — знает, что я его рассматриваю.

Сделать самому первый шаг на трезвую голову — это сложно. Сломать в себе что-то навсегда. Вот такое чувство.

Я смотрел и ждал, когда он повернется. И он повернулся. С полуулыбкой. С плохо скрываемым смущением.

— М-м-м? — спросил он.

Я мотнул головой, говоря: «Да ничего, просто смотрю». Саша сидел близко, но не вплотную, поэтому я снова положил ему руку на плечо и потянул к себе. Странно видеть в нем стеснение. Где тот Саша, который предлагал мне минет? Я сильнее прижал его к себе. Что будет дальше, а? Но, по-видимому, он решил сегодня вообще не проявлять инициативу. Ладно!

Наклонился к нему, задержался на секунду, поцеловал. Он несмело ответил, обжег дыханием, закинул руку за шею. Это определенно лучшие губы, которые у меня были, и я долго ими наслаждался. Мы целовались долго. Медленно. Уж не знаю, как он, но я кайфовал по полной программе. В какой-то момент я даже задался вопросом, не посчитает ли он меня извращенцем? Сколько можно вылизывать губы?

Он завелся. Терся об меня лицом с гладкой выбритой кожей, гладил тело везде, где только мог, прижимался и старался дышать ровнее. Когда он полез ко мне в штаны, я его остановил.

— Нет-нет, стой… Сегодня не так. — я перехватил его руку и осторожно убрал.

— А как? — обрывисто спросил он.

— Разденешься? — и мне удалось насладиться этим удивлением.

Конечно, это был далеко не стриптиз. Но тоже не плохо. Я наблюдал, как он снимает мою футболку, как бегают под кожей его мышцы, как волосы падают ему на лоб и почему-то блестят. А телевизор сзади выступал в роли софитов и подсвечивал его контровым светом, создавал силуэт. Штаны тоже были ему великоваты и поэтому легко слетели вниз. В этот раз он был совсем без волос на лобке. Готовился? Предвкушал? Честно, мне было похуй, есть там волосы или нет. Но сам факт. Мне льстило.

Я все также сидел на диване и просто смотрел. Он развел руки в разные стороны, спрашивая меня: «Что дальше?» Я похлопал себя по коленкам, приглашая сесть сверху. И снова словил кайф от его смущенного недоумения. Я решил, что ему будет комфортнее, если я выключу телевизор и мы будем в темноте.