Ну, днем еще ладно, все же можно как-то контролировать всплески гнева молитвой и горячим покаянием. Но то, что происходило со мной по ночам, пугало не на шутку. Вот сижу на траве рядом с тем офицером в тельняшке, справа и слева обкуренные бандиты тычут ножи в окровавленную грудь, третий снимает на видеокамеру, один стреляет в плечо пленного, другой предлагает побыстрей обезглавить ненавистного уруса и заняться следующей жертвой - мною. Руки мои связаны за спиной, в голове просвистел ураган, я впал в то самое боевое состояние, когда страх переплавляется в отчаянный бросок кобры - мои зубы впиваются в горло бандита, рот наполняется соленой кожей с колкой щетиной и терпкой горячей кровью из сонной артерии, спина. Хлопают выстрелы, ноги и руки пронзают свинцовые колючки - мне все равно, лишь бы не разжать челюсти, лишь бы не упустить горло врага. Умираю.
Воскресаю в кювете, голова и грудь прострелены, кое-как поднимаюсь на ноги, меня тошнит, земля под ногами качается, но нужно идти. Из бака нашего тягача с БМП на платформе льется соляр, колеса и кузов охвачены огнем, в любой миг рванет. Иду, падаю, ползу - и вдруг натыкаюсь на ботинки с высокой шнуровкой, раздается хриплый смех. Оглядываюсь - меня обступили бородатые вояки, что-то между собой горланят. Боковым зрением отмечаю: из-под МАЗ-овского тягача, искореженного взрывом фугаса, выползает молоденький лейтенант, следом - сержант, они ползут в сторону густой зеленки по ту сторону дороги, благополучно растворяются в тени.
Внимание бандитов сосредоточено лишь на мне, они гогочут: “Не бойся, Иван, вставай, пойдем водку пить”. Пытаюсь подняться, меня качает будто на море во время шторма. Бандиты отступают, внимательно осматривают одежду и обмундирование на предмет наличия оружия. Но то, что у меня под ремнем, им никак не увидеть, а это компактный заряд пластида с взрывателем в наручных отцовских часах. Наш ротный предупреждал, что на этой войне в плен попадать не стоит, поэтому приказал всем заминировать себя на случай военной баталии. Сейчас моя задача - подпустить “чехов” как можно ближе и надавить на кнопку часов, чтобы “нанести как можно больший урон живой силе противника”. Наконец, сзади меня обшарили невидимые грубые руки, “живая сила” подошла на требуемую дистанцию в двадцать метров, я рассеянно дотянулся правой рукой до часов, мысленно прокричал: “Господи, прости, помилуй и прими дух мой!” - и что было сил нажал на тугую серебристую кнопку. Последнее, что удалось увидеть сверху, куда подбросило мою голову с открытыми глазами - разлетающиеся веером мелкие фрагменты вражеских тел и яркое солнце, к которому взлетает моя легкая прозрачная душа. По мере приближения к светилу, в центре огня выступает огромный восьмиконечный крест и Спаситель, простирающий мне навстречу руки.
Под утро, наверное, для того, чтобы получше запомнить последний самый яркий сон, мне все-таки достаются непередаваемые ощущения от профессионального надреза штык-ножом моего беззащитного горла под звериное рычание: “Отправляйся в ад!” “Как бы не так, сам туда шуруй!” - промелькнуло в голове, в тишине раздался неприлично громкий хруст трахеи, брызнул алый фонтан и душа взлетела над обмякшим телом и бородачом в пятнистом комбинезоне, аккуратно вытирающим любимое орудие палача о мою бездыханную грудь. “Господи Иисусе, прости и помилуй, и прими дух мой с миром!” - только и успел произнести, как некто лучезарный подхватил меня под прозрачные руки и на огненных крыльях стал поднимать в Небеса. И почему-то совершенно беспечально и без всякого сожаления покидал я эту окровавленную землю. …А потом просыпался, вскакивал на мятой белой постели, оглядывался - и сходу начинал горячую покаянную, радостную благодарственную молитву. А следующей ночью всё повторялось…
Разумеется, за подобного рода страсти я терял всё - мир, покой, благодать, любовь, молитву, вдохновение - и паршивым псом приползал в военный храм, чтобы у священника, опаленного огнем войны, очиститься на исповеди от гнева, выспросить совета, как поскорей избавиться от приступов желания кровавой мести.
- Что ты всё дергаешься, - монотонно говорил священник. - Христианин должен на земле жить как в раю: в блаженстве и светлой радости.
- Я бы с удовольствием, батюшка, только на практике что-то не всегда получается. А вы смотрели эти ролики с отрезанием голов нашим солдатикам?
- Конечно.
- И что, на душе по-прежнему наблюдались блаженство и радость?
- Ну почему, на какое-то время и у меня вскипел праведный гнев. Но стоило прочесть акафист “Слава Богу за всё” - и страсти отступили. Так и ты поступай.
Так в моем молитвенном правиле появился акафист благодарения Бога за всех и всё. Не сразу, но через месяц-полтора страсти в душе улеглись. И вот, наконец, наступило то, чего мы просим в молитве: “Ослаби, остави, прости, Боже…” - поздней ночью на волне полной всеохватной усталости пришло ощущение прощения.
Как тогда, на Святой земле, на берегу Галилейского моря, где Спаситель произносил божественные слова о любви к врагам - перед моим внутренним зрением прошла череда людей. Вот они: мои грабители, обманщики, ненавистники, угрожавшие убить и отобрать квартиру; вот они: убийцы моих друзей, родичей, моего народа - палачи, истязатели, мучители, насильники, мздоимцы, соблазнители… И только жалость к ним, и только живая пульсация Иисусовой молитвы о помиловании этих несчастных, обманутых врагом человеческим, которые пополнили сонмище христиан-мучеников, ликующих ныне; которые сами горят в огне с выпученными глазами, мечтая хоть о капле влаги на раскаленный язык - как не пожалеть их… Ведь все до одного мы - преступники, предатели, великие грешники, независимо от того, чувствуем себя таковыми или нет. “И первый из грешников аз есмь!”
Где-то на очень большой глубине сердца вспыхнул крошечный огонёк и высветил “радость спасения” - я бросился к столу и покрыл несколько листов большого блокнота торопливыми каракулями. Утром перечитал. Да, да, да - ко мне вернулась творческая благодать, вдохновение.
За три дня до Третьей мировой
Не хотелось уезжать из этого сказочного городка, ох, не хотелось! Но секретарь протянула мне билет на поезд, отмеченную командировку:
- Звонил ваш начальник и велел отправить домой первой же оказией. Так вы уж поторопитесь, до вашего поезда двадцать минут. Успеете!
- Купе отдельное? - с надеждой спросил я. Это было одним из условий командировки, которое я поставил боссу, в тайне надеясь, что он его не примет, командировка сорвется и я продолжу плановую работу. Но тот, сверкнув лысиной и золотой оправой очков, согласился и велел секретарю забронировать отдельное купе.
Мои рабочие дни в газете подходили к концу. Устроился я в редакцию по совету знакомого и не знал тогда, что политика газеты весьма двойственна. Позже мне пояснили, что благословил учредить печатный орган священник весьма знаменитый чуть не на весь мир, вот только в стране проживания его взгляды считались, мягко говоря, спорными, модернистскими и даже либеральными. Меня там держали, терпели и печатали скорей всего в качестве примера демократичности: видите, у нас тоже есть разногласия, но мы терпим инакомыслящего ради любви. В командировку ехать не хотелось, и вообще был уверен, что это последняя моя работа в газете. Пора, пора уходить, а то скоро от меня отвернутся православные, никто руки не подаст.
Вопреки моей тайной надежде, секретарь ответила:
- Да, всё как вы пожелали! На фирменный поезд с оплаченными обедами и бельем. Поторопитесь!
Мне только и оставалось, что взять в отведенной мне угловой комнате редакции дорожную сумку и выйти на вымороженную улицу, залитую ослепительным солнцем антициклона. Я еле передвигал ноги, чтобы опоздать на поезд и остаться хотя бы еще на пару дней. Мне очень нравился этот городок, его добрые наивные селяне, бесплатные обеды из экологически чистых продуктов. После шумной столицы, отравленной духом всеобщего стяжательства и вездесущей суетой поросят у нефтяной кормушки. “Поросятам дала?” - “Ага, скормила” - “Мишку опохмелила?” - “Что ж я совсем без понятия! Конешна!” - “Тогда что стоишь, как раззява, ступай на гумно!”
