Литмир - Электронная Библиотека

«Я сам с 16-го года, но знаю намного назад, потому что мой отец, дед и дядьки прожили намного назад… Дом после войны поставил. Пришел… Все у меня сгорело, ничего нет. Дом ставил большой, чтобы себя не позорить. У меня никто не живет без крыши. У коровы окно: она смотрит. Сильно спокойная коровка, зовут Вишня. Дом для кур… Когда я шел на войну, весь измокши да по болотам, я после все изучил, чтобы ни мне, ни кому плечи не мочило. 〈…〉 Когда я пришел в 46-м году, проходит год, я три березки садил, и дубы, и липы. Я любитель всего. Захотел, чтобы после моей жизни сказали: был человек и не стало. Но он был… Чтобы понять жизнь, надо крепко подумать. Роблю! Праздники не признаю, хучь людей неудобно. Надо же все вырастить, приготовить, тогда оно пойдет тебе в дар… Я городских жалею. Они железо не будут есть! А хлеб есть самая сильная наша борьба. И надо традицию тую беречь, которая нас кормит» (Матвей Никонов, деревня Большая Ржава Велижского района Смоленской области).

Невозможно рассказать обо всех россиянах, которые встретились нам на деревенских перепутьях. Светлая память о них хранится и в экспедиционных записях, и на страницах книг. Их непоколебимое стремление жить достойно и в согласии с собой – недостижимый идеал для нашего переменчивого времени.

«Солнце поднялось над селом, завидневшимся с середины реки. Вокруг солнца поразмыло туманную муть, но оно все равно еще в рыжей шерстке и не греет. Оно зависло в пухлых дымах, поднявшихся высоко-высоко над домами. Крепкие лиственные избы крышами темнеют в сугробах. 〈…〉 Я перевел дух, пошел медленней. Село стояло на месте: дома, улицы, а значит, и весь мир жили неходкой жизнью, веками сложенным чередом.

С этой встречи с родным селом-деревушкой останется в душе моей вера в незыблемость мира до тех пор, пока есть в нем моя странная земная деревушка. Они так и будут вечно жить сообща – деревушка в мире и мир в деревушке» (В. Астафьев).

* * *

Охарактеризовать «низший уровень» верований можно, лишь определив его место в комплексе народных воззрений, в крестьянском миросозерцании. Ограничимся здесь самыми общими соображениями.

Истоки многих даже современных крестьянских верований уходят в глубокую древность. Первые более или менее систематические свидетельства о вере наших «непосредственных предков», восточных славян, относятся к концу первого – началу второго тысячелетия н. э.

Кроме поклонения высшим божествам восточнославянского пантеона (Перуну, Велесу, Мокоши – перечисляем тех, названия и суть которых не вызывают противоречивых научных толкований), в историко-литературных памятниках Древней Руси упоминается о почитании славянами стихий – прежде всего воды (источников, озер, рек), огня, а также растительности, камней. Часто говорится и о почитании умерших. Славяне поклонялись нимфам и некоторым другим духам, которым приносили жертвы, а потом гадали о будущем 〈Гальковский, 1916〉.

В Уставе святого Владимира читаем о молениях «под овином, в рощении или у воды». Кирилл Туровский восклицал: «…уже бо не нарекутся Богом стихии, ни солнце, ни огнь, ни источники, ни древеса», а формула отречения от язычества, приписываемая Ефрему Сирину, призывала не делать ничего, что «совершается обыкновенно у источников, под деревьями и на перекрестках». В первом Тайноводственном поучении новокрещаемым святой Кирилл Иерусалимский осуждал обычай «возжигать свечи и кадить при источниках и реках».

Основываясь на анализе историко-литературных памятников Древней Руси, Е. В. Аничков отмечал: «Культы огня под овином, у воды и священных деревьев составляют самые главные черты народной веры наших предков» – и делал вывод о том, что в источниках «о водяных культах упоминается еще чаще, чем о почитании огня – сварожича». Основу же веры восточных славян составляло, по его мнению, «обращение непосредственно к стихиям», «к самой природе как таковой» 〈Аничков, 1914〉. Е. Г. Кагаров утверждал, что «древнейшей ступенью славянской религии был, по-видимому, аниматизм», то есть своеобразное мировоззрение, «по которому вся природа оживлена, наделена особой самостоятельной жизнью» 〈Кагаров, 1913〉.

Кроме высших божеств и «живых» стихий, есть упоминания о существах, по-видимому наиболее близких к тем, о которых идет речь в этой книге, – об упырях и берегинях, вилах, роде и роженицах, а также о волхвах, кудесниках, чародеях.

Почитание «живых» стихий, прежде всего земли в соединении с водой, сохранялось вплоть до XIX – ХХ вв. «К земле народ питает уважение, называет ее кормилицей, матерью сырой землей, местом покоя родителей. При божбе клянутся ею: „Не взвидь я земли под собою, кормилицы“. 〈…〉 Сухою землею засыпают раны от поруба и пореза, говоря, что „мать сыра земля улечит лучше великого знахаря и за леку не возьмет…» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. «Земля не олицетворяется, а матерью называется по той причине, что первый человек Адам взят из земли. На этом основании народ питает к ней такое уважение, что если бы кто вздумал в шалости стегать плетью землю, то тому старшие непременно бы заметили, чтобы он перестал стегать мать сыру землю» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. «Полагаем, что культ земли сохранился в своей древнейшей форме, – писал Н. М. Гальковский, – это почитание без храмов, обрядов и даже без определенно выраженной идеи; в основе этого культа лежит сознание близости и зависимости от земли… Такое сознание присуще всем людям» 〈Гальковский, 1916〉. Мать сыра земля – «это не поэтическая только метафора, а нечто большее – действительная кормилица и поилица человека, чувствующая и сознающая. У ней есть глаза, это – озера, реки и вообще воды. В них нельзя мочиться, и старухи строго кричат на ребят, когда они собираются делать это, предостерегая их, что вода – „глаза матери земли“» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉.

Действительно, отношение к воде, также считавшейся «живой», было сходным: даже в последней четверти ХХ в. на севере России местами сохранялся запрет ходить после захода солнца по воду. Он мотивировался тем, что «вода спит – отдыхает» и ее «нельзя будить» (мурм., волог., 1982–1988).

Почти повсеместно считалось, что оскорбление воды шумом, бранью, плевками, прочими неуместными и неурочными действиями может навлечь болезнь, даже смерть. На Ярославщине оскорбивший воду опускал в нее кусок хлеба, прося прощения у «матушки воды» и у «водяных дедов и прадедов, отцов и матерей и их малых детушек». Аналогично «получившие вред от упаду наземь» ходили «прошаться» (прощаться, просить прощения у земли) на то место, «где случилось падение» (нижегор., мурм. и др.).

Вода в разнообразных состояниях – в реке, озере, дождевая, ключевая – играла особую роль и в повседневном быту крестьян XIX – ХХ вв., и во время больших календарных праздников. Во многих губерниях встречать весну выходили именно к воде. Как и птицы, пробуждающиеся ручьи, родники, вскрывающиеся ото льда реки были первыми провозвестниками весеннего воскресения земли. Крестьяне говорили, что «на Сороки (22 марта) прилетает кулик из-за моря, приносит воду из неволи», а апрельские ручьи «землю будят». В крестьянском календаре отмечали все особенности «поведения» водных источников: «Если в марте вода не течет, в апреле трава не растет»; «Раннее вскрытие реки обещает хороший покос» и т. п.

Согласно народной космогонии, вода со всех сторон обтекает, покоит на себе землю. По поверьям, именно водной дорогой умершие отправлялись в свои расположенные за морем жилища, поэтому, чтобы вода принесла покойным весть о празднике, в некоторых областях России на Пасху кидали в реку яичную скорлупу. Повсеместно вода, поставленная в чашке у изголовья умирающего, – начало «посмертного пути» его души. Крестьяне Архангельской губернии полагали, что вода эта колышется, когда душенька «обмывается от грехов своих» (этим заменялось иногда предсмертное напутствие). Если же вода недвижна – то «затоскуют и загорюют родные, что душа улетела, не омывшись от грехов. „Пропала!“ – говорят, хотя бы умерший перед смертью и исповедался, да не было воды близ головы» 〈Ефименко, 1877〉. На Брянщине говорили, что «душе легче выходить на воду» (умирающий меньше мучается).

2
{"b":"621876","o":1}