Один наш стрелковый полк раньше других пробился в глубину леса, беспрепятственно прошел дальше и, не найдя соседей ни справа, ни слева, хотел вернуться обратно. Путь обратно оказался перекрыт. Рейд по немецким тылам без базы снабжения не входил в планы командования, поэтому полк занял круговую оборону на перекрестке лесных дорог. Пробиваться к полку предстояло нам.

Мы пошли на выручку не полным составом. На основных НП остались заместитель Ширгазина капитан Каченко, комбат-5, командиры взводов управления четвертой и шестой батарей. Со мной три разведчика и три телефониста, а также стереотруба, несколько катушек провода, оружие, шанцевый инструмент. С комбатом-6 примерно то же.

Провод разматываем по следу.

Впереди - человек тридцать пехоты в белых маскхалатах, мы - без. За нами еще кто-то. Но и без халатов нас не видно - ночь. Шагаем след в след. Снег неглубок, передние легко преодолевают целину, мы ступаем уже по рыхлой тропе.

Пройти можно только по этому открытому месту - здесь нет сплошной обороны. Но слева по ходу, на опушке леса, - немецкий пулеметчик. До него около двухсот метров. Он периодически ведет огонь на заранее пристрелянных установках в секторе примерно до восьмидесяти градусов. Трассы слабо освещают голубой снег и тяжелые фигуры солдат. Стрельба ведется вслепую, пулеметчик не видит людей, идущих в двух-трех метрах один от другого в затылок, растянувшихся почти на полкилометра, и потому делает небольшие паузы, отдыхая. Затем снова огонь слева направо - по всему сектору. Люди не останавливаются, будто оцепенев в безразличии; пули белыми линиями пролетают на уровне живота и гаснут далеко справа в темноте поля.

Опасность была зримой, а не отвлеченным понятием, не опасностью вообще, к которой успели привыкнуть, - она угрожала непосредственно, становилась смертельной именно сейчас, в эти минуты, необходимые для преодоления двух-трех сотен метров.

Мы видели начало огненного пучка и веер трассирующих пуль, устремленный на нас, осязали возможный горячий удар одной из них, но отвечать нельзя, мы идем незамеченные. Угроза была столь ощутимой, что поднималось к голове и стыло трепетное ожидание, холодок сковывал плечи, стискивал челюсти, мертвил язык и голос.

Одна поразила кого-то впереди, послышался вскрик, затем стон и мольба о помощи:

- Сенькин, браток, не бросай...

Это первый голос, нарушающий молчаливое шествие колонны, - ни стука поклажи, ни другого звука не слышно. Никто не сбавляет и не прибавляет шаг. Молчание замкнуло уста остальным, нет даже тихо оброненного слова.

Опасный участок миновали. Прошли мимо раненого, который наспех перевязан, беспомощно лежит у тропы на снегу и стонет. Сзади охнул еще кто-то. Это уже второй. Раненые остаются на месте, их не выносят. Да и куда нести - впереди медпунктов нет, там неизвестность. Подберут санитары, но где они? Никто другой не пойдет - уход в тыл равноценен сейчас дезертирству. От тылов мы почти отрезаны, с тылами соединяет нас тонкая нить телефонного провода - очень слабая, ненадежная связь, готовая оборваться в любую минуту.

- Сенькин, возьми мене отседа... милый... о-о-о, - зовет оставшийся на тропе с тоской и надеждой, плохо различая спины солдат.

Но Сенькин ушел, куда ушли все, и едва ли слышит теперь слабеющий голос своего товарища. И сколько еще жить осталось самому Сенькину?

Наскоро окапываемся. Разместились не по-обычному, а колонией, выбрав в лесу площадку повыше. Мой НП впереди. Старший лейтенант Сурмин со своими управленцами слева сзади метрах в двадцати. Обзор не ахти какой. Лес - не городской парк, ухоженный садовником. Перед нами на 50 - 100 метров кустов нет, а дальше - покажут приборы. Сзади - низинка в зарослях, за ней полого спускающееся в сторону леса поле, по которому шли. Майор Ширгазин справа, держит зрительную связь с пехотным командиром, который не виден от нас за деревьями. Пехоту мы не видим вообще, она растворилась в лесу, утонула в снегу, и кажется - никого больше нет, кроме нас, пришедших сюда с малым имуществом и личным оружием.

Телефонисты проверяют связь, она есть пока.

Наступает рассвет. Разведчики продолжают копать. Я разворачиваю планшетку и по карте пытаюсь определить местонахождение.

Подошел майор Ширгазин.

- Эти участки вам. - Он показал два прямоугольника на карте. - Огневые налеты по пять снарядов на орудие по моей команде или по обстановке.

Я и Сурмин нанесли прямоугольники на свои карты. Ширгазин ушел.

На этот раз Ширгазин возложил на себя задачу - вместе с батальоном пехоты пробиться к окруженному полку. Три десятка пехотинцев батальоном называть трудно - люди повыбиты, а обычные минометы и пушки не взяты, но тем сложнее представлялась задача. Как называть такое подразделение правильно - Ширгазин не знал, но имел дело с командиром батальона, так называл его перед нами и находился рядом с ним.

Справа поднялась стрельба. Это наши или немецкие разведчики обнаружили себя - стрельба вспыхнула, а потом затихла.

Ровик для НП почти готов. Рядовой Кувыкин устанавливает стереотрубу, сержант Постников помогает ему. Молоденький телефонист, недавно прибывший с пополнением, ставит в окопной нише аппарат. Копает только разведчик гвардии ефрейтор Загайнов. У телефониста фамилия Скориков, но в батарее его зовут Паша, видимо, потому, что молод этот солдат. Я прикидываю, можно ли начать пристрелку.

Но опять поднимается пальба, теперь уже против нас. Пули щелкают по деревьям над головами.

- Разрывными бьет, зараза, - замечает Постников.

Передаю на батарею установки и делаю пробный выстрел по первому участку. Снаряд уходит далеко, разрыв звучит глухо. Вторым и третьим выстрелами подтягиваю разрывы к себе, метров на триста впереди.

Немцы ответили огневым налетом артиллерии. Била батарея беглым огнем. Она стреляла наугад, снаряды перелетали, некоторые рвались на деревьях.

- Правильно взял направление, зараза, - говорит Постников.

- Будет не легче, товарищ сержант? - спрашивает Паша Скориков.

- Ничего, жить еще можно, - заявляет Кувыкин.

- Вызови к телефону лейтенанта Сергеева, - говорю я Скорикову.

- Алё-алё, Брянск, алё... - зовет и зуммерит телефонист. Потом проверяет контакты. Батарея не отвечает.

- Порыв. Обстрелом, должно... - виновато смотрит он на меня.

- Телефонисты, на линию! Живо...

На линию уходит Агапов, укладывавший в земляную нору катушки. Еще один, Марчук, копает рядом щель. Скорикова щадят: неопытен еще, надёжи мало, да и нарваться может на неприятности.

Неожиданно вновь поднялась пальба. На этот раз огонь заметно плотнее. И не слышно ответной стрельбы нашей пехоты. Или она засунула голову в землю и помалкивает, ждет, когда огонь кончится? Или... А если последует атака немцев? Их мы не видим, как и свою пехоту. Пехота молчит. Связи с ОП нет, а без связи - мы та же пехота. У нас карабины и автомат Кувыкина, есть еще гранаты. Если защищаться, то только этим оружием. Сидеть и ждать дальше невмоготу. Не выходя из окопов, я и Сурмин, не сговариваясь, только взглянув друг на друга, начинаем кричать "ура". Кричим, чтобы заглушить щелчки на деревьях. Крик подхватывается солдатами взводов, распространяется к окопу комдива, уходит дальше:

- Ур-р-ра!!! Ур-р-ра!!! Ур-ра!.. ра!.. ра!..

В атаку не собираемся, никуда не пойдем отсюда - только кричим. В голосах звучит угроза: пусть только попробуют приблизиться - мы любого врага обратим в бегство. Мы подбадриваем свою пехоту и себя тоже. Ничего не делаем, не предпринимаем, а кричим:

- Ура-а-а-а-а...

От этого становится лучше, увереннее, озорнее, что ли, потому что боевой клич затеян не для атаки.

Удивительно: стрельба затихает, и никаких атакующих фрицев нет. Мы перекричали шум стрельбы - и она затихла. И пехота наша никуда не убежала, она сидит на месте. Мы вооружились этим приемом. Озорничали? Но не обычное это было озорство, оно слишком серьезно.