- До чего не додумается человек, чтобы только убивать друг друга, философствовали солдаты, сидя у орудий вечером.

К столь широкому обобщению они пришли еще в связи с получением новых снарядов - шрапнелей. Снаряды эти были не новы, их заново не производили, а оставались на складах с времен первой мировой и гражданской войн.

- В гражданскую воевать было легче, - говорил сержант Банников, командир второго орудия. - Там что было против человека? Пуля, штык, снаряд. Авиации не было, танков тоже.

- Ну, не говори. А кавалерия? - возражал ему Канаев.

- Против кавалерии существовала вот эта шрапнель. И та же пуля. Да и против гранаты не могла устоять. Кавалерия - такое же живое мясо, не сравнишь ее с танком, - авторитетно заявлял Банников.

По разговору выходило, что, действительно, гражданская война выглядит игрушкой по сравнению с нынешней.

- А что будет дальше, после нас?

- Додумаются еще до каких-нибудь штучек, жить станет невмоготу.

- Это как пить дать...

- На это ума хватит...

- Распротуды твою в печенки этих изобретателей...

- При чем тут изобретатели, не они войну затевают.

- А вместе с ними и зачинщиков...

- Не доберешься до них - высоко сидят.

- Вот бы зачинщики и воевали, если им охота кулаки чесать.

- Зачинщиков не обманешь, не дураки...

- Доживут ли люди, чтобы одуматься?

- Доживут, может быть. Да когда это будет?!

На второй день к вечеру во время стрельбы в окоп второго орудия залетел вражеский снаряд, вывел из строя весь расчет. Был убит Филипчук. Сержант Банников ранен тяжело. Осколками ему рассекло ткани ног выше колен. Ранение не оставляло надежд на возвращение.

Как залатали его врачи? Оставили ему ноги или, спасая жизнь, сделали инвалидом? Вестей от него мы не получили.

Второе орудие ушло на ремонт. В батарее осталось три. В этом составе мы с ходу развернулись и поддержали пехоту, настойчиво сокращавшую километры на пути к Орлу, вышедшую на высокое плато. Мы хорошо поработали на плато, зацепившись за важный рубеж, но продвижение застопорилось. Продвижения нет, пехота залегла и несет потери. А сверху знойное солнце припекает и без того разогревшиеся спины, опаляет коричневые лица, выжимает пот под мышками, заставляет расстегнуть верхние пуговицы гимнастерок.

Времени не теряем - окапываемся. Расчеты снимают сверху черный слой земли, добираются до суглинка, укладывают бруствер по контурам окопов. Кто-то говорит, что земля здесь хорошая, пригодная для добротных урожаев и для тучных душистых трав. Знатоки сельхозугодий пока рушат ее лицо: морщинят лопатами, выщербляют и долбят. Она принимает их не протестуя, предоставляет приют и защиту своим солдатам, избавляющим ее от пришлых чужеземцев. Это пока, это временно - и рытвины, и морщины. Она будет плодоносить и одаривать щедротами нынешних солдат, когда вернутся к ней их заботливые руки. Я смотрю на раздолье вокруг, на марево жаркого дня и на пейзажи, вдохновлявшие художников на создание шедевров.

Жарко. Хорошо бы спуститься вон в тот ложок, там есть родник, но нельзя: место это простреливается. Родник пока недоступен, нам сказал об-этом старший лейтенант, командир пулеметной роты, зашедший на ОП попутно:

- Бьет, мерзавец. Не подпускает. Я тоже поставил там пулемет, чтобы ни нам, ни вам.

У старшего лейтенанта на правой стороне выцветающей гимнастерки семь нашивок за ранения: две золотых и пять красных. Когда успел? - подумал я. А он заметил мой взгляд и пояснил сам:

- В госпитале побывал трижды. По два, по три ранения сразу. Вот и накопилось.

Мы угостили его водой из своих запасов. И он ушел.

Впереди как будто стало тише. Пехоты не слышно, может, окапывается. От тишины и неизвестности становится тревожно.

Тишина невыразимо сгущается, если можно так говорить о тишине. А вдали - за знойным маревом - появилось облако. Синее облако действительно сгущается, оно надвигается на нас тихо, предвещая грозу и ливень. А может быть, как-то рассеется оно, разойдется по небу, так и не пролившись? Всякое можно ждать от облака в жаркий июльский день.

К телефону капитан Маркин вызвал Мятинова. О чем говорят - понять трудно. Мятинов отвечает коротко:

- Есть. Есть. Слушаюсь. Хорошо. Сейчас вызываю.

Отдав трубку телефонисту, он сказал:

- Одно орудие идет на прямую наводку, остальные останутся здесь.

Лейтенант отправил связного за упряжкой лошадей.

Я говорил с комбатом.

- Мятинов займет позицию впереди, метров 400 от вас, он встретит танки. Если Мятинов не остановит и танки прорвутся - вы преградите путь.

- Сколько их?

- Три.

Когда упряжка подошла к четвертому орудию (штатный номер орудия не менялся), расчет был готов.

- Ни пуха ни пера, Акрам...

Акрам Мятинов шел впереди. Удаляясь, они увеличивали скорость, перешли на рысь, сделали полукруг, остановились, задержались на минуту. Рысью, с облегченным передком, упряжка вернулась.

Мы стояли у двух оставшихся пушек, отложив отдельно, чтобы не перепутать, ящики с бронебойными. Мятинова и четвертый расчет стало не видно и не слышно - они затаились, усиливая томительное ожидание грозы.

- Подготовиться, - последовала команда с НП.

Мы открыли заградительный огонь, отсекая пехоту от танков. Да велик ли он, огонь из двух орудий? Зона действительного поражения из двух орудий составляет пятьдесят метров - на таком участке мы отсекаем пехоту. А по танку нужно попасть в гусеницу, в броню, в башню, куда-нибудь, чтобы его остановило, заклинило, вывело из строя. Это может произойти случайно. Беглый огонь был плотен вначале. А потом перешли на темп десять и двадцать секунд выстрел. В потасовку включились средства стрелковых подразделений. Раздались гулкие выстрелы нашей четверки. Бейте, друзья, от вас зависит многое, вы на переднем крае сегодняшнего боя!

Вот и туча. Теперь она не синяя, а черная. Как подошла - мы и не заметили. По небу наискосок полоснула молния, но гром прозвучал слабо: вокруг гремела и полыхала огнем рукотворная гроза.

Танки не прошли. Они были остановлены. Контратака немецкой пехоты сорвана. Теперь вперед пошла наша пехота.

Сверху лил дождь. Это был ливень. Попадая на стволы, капли шипели, остужая нагревшийся металл. Намокла одежда, она парила от спин, парок мешался с брызгами капель, поглощаемых или отскакивающих от гимнастерок.

Но что там с Мятиновым? Почему его не слышно и не видно? Наверное, тоже мешает дождь.

К нам бежит в потемневшей одежде солдат. По-его лицу течет падающая сверху вода.

- Санинструктора! - переводя дыхание, крикнул он. - Скорее, там плохо.

Мы подошли к четвертому орудию, снявшись с ОП, когда дождь закончился. Нельзя миновать свое орудие, если даже оно разбито.

Лейтенант Мятинов, гвардии лейтенант, перевязанный, стоял рядом с исковерканной пушкой, ждал нас.

Снаряд угодил в левое колесо, рядом с наводчиком. Наводчик гвардии младший сержант Канаев погиб. Погиб второй номер, его помощник, работавший у подъемного механизма. Погиб заряжающий. Еще двое были ранены. Один из расчета, рядовой Мертвецов, уцелевший, бросился к нам, оповестил о случившемся. Командир орудия сержант Борьков вышел из окопа справа, набросил плащ-палатку на раненых, стал оказывать им помощь.

Санинструктор подоспел, когда Мятинов был перевязан. Через разорванный на плече рукав белела повязка. Санинструктор Лукьянов занимался двумя другими, пострадавшими от осколков.

Из рассказа Мятинова:

- Один танк мы подбили легко, он загорелся сразу. А второму повредили ходовую часть, он как-то неловко повернулся и встал. Он открыл огонь по нам. Нас взяли в вилку. Канаев продолжал стрелять. Третий снаряд из танка угодил в колесо. Меня черкануло осколком, я был вон там в окопе, - Мятинов показал влево на окоп в пятнадцати метрах.

Над полем стояла сумрачная тишина. Танк с поникшим стволом виднелся в полукилометре от нашей пушки: кто-то доконал его сбоку. Два других навечно застыли дальше.