– Наконец, я улыбнулась и прекратила петь. Я – Лютиэн, Дева-Цветок, Дитя Сумерек, сказала я.

– Меня зовут Уолтер, сказал я, – и Уолтер изобразил грациозный поклон, который, видимо, имел место быть в реальности.

– Мы пели и смеялись до самой ночи, встречая появление первых звёзд, – продолжала Анна, – а когда совсем стемнело, стали пробираться домой неведомыми тропинками, которые всё петляли по волшебному, засыпающему лесу. Шум ветвей, в котором звучало неутихающее эхо нашей песни, сопровождал нас до самой опушки…

– Как-нибудь мы покажем тебе это место, если захочешь, – сказал Уолтер, – я уверен, что там и зимой так же хорошо, как и весной.

– Анна! – Джон обратил вопросительный взор в сторону девушки. – Я пока не привык к вашим новым именам, ничего, если я буду звать вас именами, которые дали вам родители?

– Конечно, – ответила она. – Каждое имя хорошо, плохих ведь не бывает. Дело вообще не в именах, а в людях. И Анна и Лютиэн одинаково имеют право на существование.

– А у меня пока нет прозвища. Анна, расскажи ещё что-нибудь о себе, если ты не против, – попросил Джон и тут же смутился – неловко выпытывать у девушки что-то из её жизни. – Ну, я имел в виду хотя бы то, как ты вдруг оказалась в том лесу.

Уолтер с Анной заметили, что Джон застеснялся и спохватился. И улыбнулись.

– Ты нам нравишься, Джон, у нас нет от тебя секретов, – сказал Уолтер.

– Тот день, в начале весны, – кстати, это было в этом году, если интересно, – тот день был для меня тоже не самым светлым. Устав от городского шума, переполнившись людским общением, я так же искала уединения от сует мирских. И вспомнила про этот лес на окраине города. Я долго гуляла одинокими тропами, пока меня не привлекли чудные звуки музыки. «Эльфы!» – первое, что подумалось мне. Конечно, это немного глупо, но я пошла на эту мелодию. И песнь, спавшая до того времени, пробудилась во мне, я запела под удивительную мелодию и вышла к Берену. Дальше ты знаешь. Надо сказать, что с миром Толкина он тогда не был знаком, так что и ты не стесняйся. Если уже влюбился в этот мир, скоро изучишь его достаточно хорошо.

– Да, я уже чувствую, меня скоро будет не оторвать. А ты наверно живёшь где-то недалеко?

– Да, мы все живём неподалёку друг от друга, ведь городок-то наш мал. Я живу вдвоём с мамой. Она у меня тоже замечательная: благодаря ей я с детства знакома с книгами Толкина. Я воспитывалась в тёплой, ненавязчивой атмосфере, мне всегда можно было делать всё что душе угодно. Но мне обычно не хотелось никуда уходить: ведь с мамой было так интересно! Это несколько позже я стала чувствовать дискомфорт в обществе людей. Это началось тогда, когда пришло первое переосмысление всего что есть в нашем мире. Когда я поняла, что наш мир, это, увы, не мир Средиземья. Здесь просто так нельзя взять и пойти расплавлять Кольцо зла12 перед самым домом правительства… Но это уже другая тема.

– Да, вот как вам повезло с родителями. – Джон поспешил прервать неловкое молчание, которое могло образоваться после последних слов Анны, но сами её слова запомнил. Они были близки ему. – А у моих можно только в совершенстве научиться тому, как разрушать чужие нерукотворные миры… Но теперь с этим покончено! У меня, смею отныне надеяться, есть вы, друзья мои!

– Конечно, Джон! Мы рады твоей, наконец скинувшей оковы, откровенности! А то я, признаться, попервости думал, что тебя ничем не пробить. – Они втроём обнялись в горячем порыве. – Теперь ты не один.

– Уж кому как не мне понимать, что это значит! Более того, я боялся людей, я сторонился их, но теперь я понял, что не всё так плохо, и кроме всех прочих есть те, кто поймёт и поможет тебе! Отныне и впредь можете так же рассчитывать на мою поддержу! Один за всех! – и Джон радостно и гордо поднял голову.

– И все за одного!

Джон возвращался домой уже затемно. Сердце его переполняла непреходящая радость, а думы были светлы и возвышенны. Он шлёпал по лужам под холодным моросящим дождём, не замечая поднявшегося ветра. Редкие фонари освещали усталое, умиротворённое лицо Джона, которому тот день принёс столько неизгладимых впечатлений, но главное потрясение ещё только ждало его. Под курткой он нёс несколько дисков, которые дал ему с собой Уолтер.

Придя домой и запалив камин, Джон вновь не стал включать электрическое освещение. Он достал диски и при неверном свете, отбрасываемом камином, начал рассматривать их. Два диска были битловские – Revolver и Sgt Pepper’s Lonely Hearts Club Band, но его внимание сейчас больше всех привлек третий – с изображением призмы на обложке и проходящими сквозь неё лучами, преломляющимися на выходе всеми цветами радуги. «Как красиво, – подумалось ему. – Послушаю!» И, поставив на диск проигрыватель, уселся в кресле и закрыл глаза. Джон услышал размеренное сердцебиение, и где-то в пространстве заговорил голос: «I’ve been mad for fucking years…»13, затем женское стенание ворвалось в мозг Джона, и он ещё успел подумать, что слышит крики роженицы в момент своего появления на свет, и стоны эти есть ознаменование его будущего мученического пути. Затем произошло что-то невозможное в реальном мире: время словно остановилось. Под раскачивающиеся, с величественной печалью зовущие куда-то звуки гитары, он почувствовал, что тело его само поднимается из кресла к потолку комнаты. Он судорожно открыл глаза и, бросив взгляд вниз, увидел своё тело в том же самом кресле, в котором он сидел!.. Через некоторое время он снова ощутил своё тело полулежащим в кресле, но разум его был где-то далеко; в катарсических судорогах тело его выгибалось, видения, великие и прекрасные, следовали одно за одним: вот он стоит на краю мира, готовый броситься с высокой скалы во имя очищения всего человечества; вот отдаёт он последние крохи неимущим; вот затерявшись в суетной безликой толпе, блаженный, медленно бредёт, пряча отстраненную улыбку под вуалью, отрекаясь от всего сущего…

Немного придя в себя, Джон услышал затихающее сердцебиение и слова «There is no dark side on the moon»14. Он наконец открыл глаза и увидел, что сидит почти в полной темноте, камин догорел, город за окнами тоже погрузился во тьму. «Сколько же прошло времени?» – подумал он. И посмотрев на часы, выяснил, что с момента его прихода домой прошло два часа, «как же прошло столько времени, если я точно не спал?»

Долго ещё сидел он в темноте в своём кресле, размышляя о великом и малом, о мире и о своём месте в нём. «Что будет с миром, куда всё катится? Бездушные машины для убийства себе подобных, атомные бомбы и реакторы, все эти города, компьютеры, телефоны – это ли есть венец человеческого творения? Неужели в том, что мы создали, есть наша сущность и именно таким образом проявилось человеческое предназначение?» В этот момент Джону вспомнились потрясающие своей бесчеловечностью кинокадры военной хроники, где всё небо было в чёрном дыму, а земля в гигантских взрывах и горящих зданиях, а между всем этим маленькие одинаковые фигурки, бегущие куда-то по чьему-то очередному приказу. «Это ли есть цивилизация? Это ли есть Человек Разумный? Тогда в чём же заключается разумность? В убийстве себе подобных? Как же могло так получиться, что наряду с такими божественными произведениями искусства как эта музыка, которую я только что прослушал, человечество могло породить таких жутких монстров? И ведь все вокруг думают, что война – это нормально, это – испокон веков, и быть по-другому не может. Люди забыли или не знают, почему-то не хотят познать того, что я только что узрел в этой музыке. Почему это никому не нужно? А даже если и нужно, то они, эти люди всё равно, послушав однажды Музыку, всё равно почему-то остаются такими же… Но теперь я изменился. Уолтер был прав, он с самого начала что-то во мне разглядел, я не такой как они. Я буду бороться за правду и изменю мир!» Это было последней мыслью измученного Джона сегодня, он заснул в кресле, укрывшись пледом.