- Вы не подумайте, это только мне интересно, для себя.

   - Вообще-то, может, - тихо сказал Борис. - Он, ты знаешь, и знахарь не плохой был и с животными у него как-то получалось. Мою гнедую выходил за неделю. Так что - может. Но как война началась, стал часто уходить в лес. Вроде как, за всех молиться.

   Он там часами на снегу сидел. В итоге обморожение заработал. Ноги вообще двигаться перестали. Так он все равно продолжал бить в свой бубен. Только уже не возвращался, а так и ночевал в лесу. Хотя многие к нему ходили, чтобы перенести его домой. Но он только гнал всех. Ну, теперь уже обратно в деревню и дорогу забыл.

   - Так он там и живет на берегу?

   - Да, дочь попросила его к берегу перенести, чтоб от парома недалеко было идти. И каждый день приходит к нему. Но, ты знаешь, к нему и сейчас люди идут из деревни. И он хоть и калека, но все равно...

   - Алексей! - оборвал наш разговор окрик моего начальника. - Нам еще до турбазы ехать.

   - Спасибо, - сказал я Борису и побежал к телеге.

   Запрыгнув в наш тесный обоз, я сразу оценил диспозицию. Анечка непринужденно болтала с улыбающимся Колей, который, похоже, возвращался в свое прежнее легкомысленное настроение. Зураев, насупившись, делал вид, что засыпает, повернувшись в сторону козел. Я устроился на спальных мешках и стал смотреть на удаляющийся берег реки. Меня не покидало ощущение, что мы проскочили что-то важное на этом участке пути.

   Эта история с вогулом все не давала покоя. Мне было немного стыдно, что сержант на него накричал. Стыдно, но я понимал, что стыдиться тут нечего. Была у Николая своя правда. Но и у вогула была своя. Да, конечно, нам, непосредственным участникам легко обвинять тех, кто не был на войне. Это на поверхности, это просто. Никому не понять человека прошедшего ад, если только сам его не прошел. С презрением, а порой и со злостью мы смотрим на тех, кто не испытал всех ужасом тех сражений. Но что мы знаем о тех, кто остался в тылу? Какой был ад у Колиного отца, по шестнадцать часов работающего на станках под постоянным страхом бомбежки? Какой был ад у матерей, ждущих своих детей с этой страшной войны. Какой ад испытал человек, который одну за одной получил три похоронки, который только и умел, что бить в свой бубен и молиться богам. И да, это не то же самое, что строить танки для армии, вытачивать штыки и плавить пули. Но он делал, что умел, днем и ночью, в холод и жару, обмораживая ноги и не прерываясь на отдых. Он молился за своих детей и за всех нас. Он верил, что это поможет. И отдал всего себя ради этих молитв. И его не осталось.

   У нас - участников есть несомненное преимущество, нам есть куда возвращаться. Мы смогли вынырнуть из этой глубокой и жуткой трясины. И хоть нас и потряхивает после былого, но у нас есть время успокоиться. У нас вся жизнь впереди, чтобы сбросить с себя оковы ужаса и возродиться вновь.

   А что есть у него? Ад его продолжается. Он продолжает гореть вместе с тем костром на берегу. Каждый день. До конца жизни. Он словно живой памятник своему горю, сидящий возле вечного огня.