- Что? - не понял Коля. Но потом как-то изменился в лице и зло ответил. - Они погибли.

   Я, кажется, понял, к чему был этот вопрос вогула. И Коля тоже понял. Лицо сержанта стало злым, в глазах засверкало безумие. Такое я часто видел после боев. Когда солдаты выбирались после артиллерийских обстрелов или пулеметных огней. Они вроде нормальные были, но нет-нет появлялся в их глазах этот безумный огонек. Они видели ад, и тот поселился в их сердце навсегда. Наверно и я так иногда смотрел. Не раз замечал, с какой тоской и болью мать реагирует на этот мой взгляд. Я тренировался быть нормальным, и у меня стало получаться. Но я уже два года как не на войне. А этот сержант еще даже не снял кителя. С ним нельзя говорить о смерти.

   - Мы, наверно, пойдем, - сказал я, переводя тему.

   Я надеялся увести сержанта и успокоить, поднялся на ноги и даже сделал шаг от костра. Но Коля сидел не шелохнувшись. Он зло смотрел на вогула не мигающим взглядом.

   - Они погибли за родину, - прошипел Коля, - за меня, за тебя, за страну. Они погибли, потому что их расстреляли из мессершмитов, а не потому что у них какие-то не такие были имена.

   - И мои дети погибли, - кивнул вогул.

   - А ты здесь отсиживался? - зло усмехнулся Коля.

   - Так, сержант, - одернул я Николая, - ты тоже уж не перегибай. Он старик, какой из него воин.

   - И что? - дернулся в мою сторону Коля. - Мой отец, вообще, без руки был. Так он пошел на завод и на станке работал. Вот так, одной рукой. Там его и завалило бомбежкой. А вот ты, - снова обратился он к вогулу, - чем ты помогал?

   - Я был вместе с ними, я просил богов и приносил им жертвы. - Тихо проговорил Щэман.

   - Что ты делал? - Коля распалялся еще больше.

   - Это, - сказал вогул и поднял свой большой бубен.

   Он стал стучать по нему одной рукой, открытой ладонью, и начал напевать что-то тягучее.

   Это было неожиданно. Мы привычны ко всяким странностям. Видел я, как перепуганные солдаты вдруг вспоминали имена святых, видел, как сходили с ума от боли, видел, как в запале боя, воины превращались в смертников, ничего не видя перед собой от запаха крови, бросались на пули. Но в этой странной музыке слышалось что-то страшное, дикое, древнее. Что-то такое, отчего бежали мурашки по спине. Вогул мычал на странный мотив и бил в бубен. Казалось, он ничего не видел вокруг и не слышал.

   Я подошел к Николаю, и, взяв за плечи, практически увел обратно в чащу. В каком-то дурмане мы добирались до нашего лагеря. За спиной все тише и тише звучала странная песня. В конце концов, ее заглушил шум леса.

   Не помню, как мы вышли к своему костру. Наверно, что - то было в наших лицах, что заставило Анечку забросать нас вопросами. Отвечать не хотелось. Сложно это все объяснить. Зураев, видимо, решив, что достаточно того, что мы не заблудились и живы - здоровы, приказал больше не уходить от лагеря далеко, и вообще, ложиться спать. Так мы и сделали.

   В ту ночь я долго не мог заснуть и много ворочался, постепенно вылезая из спального мешка на холодную землю. В голове все звучала странная песня вогула.

   Утром пришел паром. Нас действительно ждали. На том берегу пересадили в телегу. Борис - косматый паромщик, помог перетащить нам вещи. Коля вел себя тихо, почти забито. Мало с кем общался, отвечал на назойливые вопросы Анечки односложно. Зураев искоса поглядывал то на сержанта, то на меня, пытаясь определить причину изменения нашего поведения. Но с расспросами не лез, и на том спасибо. Когда мы уже загрузились в телегу, вдруг случилась небольшая авария - от веса у телеги треснула передняя опора. Пришлось разгружаться и ждать пока извозчик как-то исправит поломку.

   Я подошел к реке, которую мы только что преодолели, достал папиросу и закурил. Утренний туман над водой понемногу рассеивался. Скоро я увидел то, что высматривал. Небольшой столбик дыма поднимался на дальнем берегу.

   Ко мне подошел Борис и стрельнул папироску.

   - Погода сегодня хорошая будет, сейчас самый клев, - сказал он.

   - Часто здесь рыбачите? - спросил я.

   - Конечно! Где ж еще. От парома стараюсь не отходить далеко. Бывает, удочки поставлю на обоих берегах, пока с одного на другой сплаваю - на крючок уже кто-то попался. Главное удочку закрепить, чтоб не утащило. Иной раз бывает, что и лески рвет.

   - А на том берегу часто бываете?

   - Да я на обоих берегах бываю одинаково.

   Я затушил папиросу и рискнул все-таки спросить:

   - А вогула вы там видели?

   - Шамана-то? Конечно. Часто его дочь переправляю. Она ему еду носит.

   - У него есть дочь?

   - А что удивительного? Были еще сыновья. Но все на фронте погибли. Как третий сын в сорок втором ушел, так Шаман на том берегу и поселился. И днем и ночью молился своим богам. И все стучал в свой бубен. А когда похоронки пришли, перестал. Но и домой не вернулся.

   - Загружаемся! - крикнул Зураев.

   Телегу кое-как починили. И пора было отправляться. Борис снова помог с вещами. Он забрался на телегу и распределял вещи, которые мы ему с земли подавали. Когда вещи были уложены, он спрыгнул на землю и, попрощавшись с нами, пошел в сторону реки. Я попросил своих товарищей подождать меня еще минуту и побежал догонять паромщика.

   - Борис, подождите, - окликнул я. - Скажите, а что этот Шаман действительно шаман или это просто от имени такое производное.

   - Ну, - задумался Борис и с сомнением посмотрел в сторону Зураева.