- Так вы же сами ее подвезли, - растерянно произнес он. - Я видел. Думал, что все идет по плану...
- Ты дебил, Колян, - услышала я после паузы. - Впрочем, свою задачу ты решил в любом случае - у еврея бизнес отобрал. Ладно, пошел вон. За кофе можешь не платить...
Глава XIX. Опередить Сатану.
- В тот же день и меня замели, - Сима потянулась и зевнула, прикрывая сверкнувший фарфором рот.
- Вас-то за что? - ошеломленно спросила Мила.
- Как потенциальную сообщницу. Хотя со мной-то быстро разобрались и отпустили, а Грете дали реальный срок. Двушечку, как говорит наш новый, вернее, перелицованный президент. Не знаю, что на нее Колян наклепал, но германское правосудие сочло ее соучастницей. За наркоту ей светила вся десяточка, но суд проявил гуманность, учел, что у нее двенадцать несовершеннолетних дочерей.
- А что стало с девочками? С Коганом?
- Девчонок на время маминой отсидки поместили в приют, а Фима получил по полной - двенадцать лет, по числу дочек. Он изо всех сил пытался убедить судью в своей невиновности, но красноречия ему, видимо, все же не хватило. А я проторчала в кутузке несколько дней, о чем нисколько не жалею.
- Да уж, небось, не как в нашей тюряге. Никаких параш, кормят, наверно, как на убой... - глубокомысленно заметил Алик.
- Много ты знаешь о наших и тамошних тюрьмах. Тоже мне, специалист. Будь тебе семнадцать лет, твой инфантилизм вызывал бы умиление. А тридцатилетний мужик должен думать, что говорит. Или уж молчать.
- Он бы тогда вообще ни слова не произнес, - засмеялась Мила.
- Тебя вот не спросили...- начал было Алик, но Сима мгновенно прекратила склоку:
- Если вы предпочитаете собачиться, я могу дальше и не
рассказывать.
И только получив клятвенные заверения в том, что ее повествование не будет нарушено ни единым звуком, Сима продолжила:
- Неделя в немецкой тюрьме оказалась чуть ли не лучшей в моей жизни. Еще никогда я не пользовалась таким почетом и уважением, как в те дни. Я набивала змеек, птичек, черепашек и русалок на грудях, животах, спинах, лобках и ягодицах круглые сутки с короткими перерывами на сон. Я даже получила прозвище 'Мутти-татутти'. Меня одинаково боготворили и зечки, и охранницы. Они рыдали в голос, когда я выходила на волю. Но главное - они создали мне такую рекламу, что уже на пороге тюрьмы меня ожидала целая компания.
Меня посадили в машину и отвезли в чудный домик в лесу, на берегу озера, где для меня было оборудовано прекрасное тату-ателье. Те же тату-энтузиасты помогли мне получить западногерманскую рабочую визу, и я взялась за дело. Педантичные немцы составили список клиентов, так что мне оставалось лишь выполнять заказы строго по очереди. За работу мне платили столько, что я забыла обо всех кладах на свете. К тому же после ареста Греты я окончательно уверилась, что эти проклятые сокровища ничего кроме несчастий принести не могут. Они потеряли для меня всякую реальность, превратились в мираж.
Я работала, не покладая рук, и каждые шесть месяцев приезжала в Москву - продлить визу. В один из приездов я купила эту квартиру. Из той поездки я вернулась уже в объединенную Германию. ГДР естественным образом рухнула вслед за стеной - всего лишь через десять месяцев. Еще через год развалился и сам нерушимый союз братских республик. Советская империя сжималась, как шагреневая кожа. Вся эта бутафорская народная демократия в восточной Европе держалась исключительно на русских танках, и стоило им слегка опустить дула, как друзья по социалистическому лагерю и даже некоторые бывшие советские республики мигом перебрались из крайне миролюбивого Варшавского блока в оплот империалистической агрессии НАТО. К слову сказать, тогда ко всему этому с пониманием относились даже в России, не говоря уже о Европе, где конец послевоенной советской оккупации воспринимался как подлинное окончание Второй мировой войны.
Это было похоже на весну сорок пятого с ее надеждами и уверенностью в том, что повторение кошмара невозможно и впереди прозревшее человечество ожидает исключительно светлое будущее. Вряд ли тогда кто-то мог предвидеть ту фантастическую историческую петлю, которую опишет Россия, двинувшись вспять с приходом двадцать первого века. Мы снова стали дикарями, мы опять готовы отнимать земли у соседей, грозить миру ядерной войной и без конца твердить о каком-то своем уникальном историческом пути и необыкновенной, эксклюзивной духовности...
Грета написала мне из тюрьмы лишь дважды. Первое письмо пришло через три месяца после ареста - в нем она обвиняла меня в том, что я позволила отправить девочек в приют, а не попыталась забрать их к себе. Я, как могла, объяснила ей, что во-первых, меня никто и не спрашивал, а во-вторых, им лучше пробыть два года в немецком приюте, чем со мной в Москве, где в то время творилось черт знает что, и я не смогла бы их элементарно прокормить. На это Грета ответила, что я просто помешалась на своих татуировках, и ничего не хочу знать кроме них. В конце письма она раздраженно просила больше ей не писать и обещала сама разыскать меня после освобождения.
Пару раз я навещала девочек в приюте - на ферме в горах. Они выходили ко мне в комнату для гостей, чинно рассаживались вокруг стола и молча сидели, не зная о чем говорить с тетей, которую и в Москве едва знали. У них был цветущий спортивный вид, хорошая одежда, светлые комнаты, занятия танцами, конные прогулки, поездки по Германии и в соседние страны. Конечно, как у всех детей, лишенных родителей, у них в глазах жила недоверчивая враждебность, какое-то преждевременное знание, но именно с этим я как раз и не могла ничего поделать. Заменить им Грету и Фиму мне было не под силу.
Я продолжала жить одна, занималась любимым делом, зарабатывала хорошие деньги, ездила по всей Европе и, конечно же, у меня случился роман. Вы, наверное, думаете, что в шестьдесят четыре года полагается воспитывать внуков и ложиться спать с курами, но, уверяю вас, это вам только кажется. Запомните, детки, простую формулу: возраст - ничто, здоровье - все. Можно сказать еще короче: кто здоров, тот молод. Я тогда как раз собой занялась: сиськи себе сделала, лицо подтянула, подлечила позвоночник и копчик. Прямая ходила - мне больше полтинника было не дать. Денег хватало с избытком, я приоделась, завернулась в меха, камушки дорогие в уши повесила... Вот и клюнул этот Макс - красавец седовласый из Гамбурга. Познакомились мы в Париже. Сам ко мне подошел в Лувре - я там на египетских мумиях татуировки разглядывала. Тоже, говорит, занимаюсь тату, держу на паях мастерскую вместе с самим с Хербертом Хоффманом. Хотя у самого татуировок не было, только две аккуратно сведенные, едва заметные профессионалу - одна на руке, другая, как я скоро узнала, на заднице.
Это выяснилось уже вечером, а днем мы прошлись по набережной Сены, воздухом парижским подышали, на небушко тамошнее полюбовались. Все же, особое оно там, нигде больше такого нет - словно финифтью покрытое. В общем, три дня мы шатались по Парижу, вели себя как положено - заглядывали в картинные галереи, обедали на Монмартре, бродили по бульварам, вспоминали всяких Пикассо с Хэмингуэями. А по ночам отрывались, как в юности, глаз не смыкали. Я, правда, коробочку с 'виагрой' как-то обнаружила - он ее на полочке в ванной забыл. Она тогда только появилась в продаже и реклама кругом была. Сначала смутилась, а потом подумала - ладно, человек ведь для меня старается...
Потом поехали к нему в Гамбург. Квартирка у него оказалась так себе - не очень-то на компаньона Хоффмана похоже. Ну, думаю, мало ли что, может, у него их несколько. Спросила - нет, вроде только здесь живет. Другие странности были, но я, как дура, ни на что внимания не обращала, будто мне не шестьдесят четыре, а восемнадцать. Хотя иные и в восемнадцать соображают башкой, а не другим местом. После той истории я убедилась в том, что противоположность разума - не глупость, а страсть.
Вернулась я в Москву, перезваниваемся с ним, воркуем. Скучаю, говорит, хочу к тебе приехать. Ну, я пожалуйста, всей душой. Встретила его в Гретиной квартире на Тверской, все же центр.
