За завтраком Матиас и я сидели за разными столиками. Издали я видела, с какой жадностью он уничтожает огромный кусок омлета. Фокин бдительно поглядывал то на него, то на меня. За стеклом иллюминатора балтийская вода и плотный туман сливались в единую серую пелену. Пароход шел медленно, посылая низкие томительные гудки, глохнувшие в перенасыщенном влагой воздухе.

Внутренний вакуум исчез. В душе царил какой-то безбрежный покой, находившийся в таинственной гармонии с этим тихим туманным днем, с блаженным бездельем, с ощущением неожиданно пришедшего счастья. Я вдруг отчетливо поняла банальную истину, что любовь - это не приобретение, а наоборот - стремление отдать все без остатка.

Я допила кофе, еще раз взглянула на уютную серую муть за стеклом и пошла к себе. В каюте я спустила шторку на иллюминаторе, разделась и скользнула под одеяло. Через несколько минут стукнула дверца, впустив на мгновение слепой серый свет, проскрежетал замок и тотчас же большое теплое тело вдавило меня в узкую корабельную шконку. Я оплела его руками и ногами, и время перестало существовать.

Двое суток пароход полз до Гданьска, и все это время мы почти не отлипали друг от друга, прерываясь только на завтраки, обеды и ужины. Есть мне не хотелось, но появляться Фокину на глаза во время еды было необходимо. Матиас же активно совмещал конспирацию с пополнением сил и поглощал невероятное количество пищи.

На третье утро после ухода Матиаса я поглядела на себя в зеркало и ужаснулась. Глаза горели зеленым кошачьим огнем, под ними залегли желтые тени, груди обвисли, а на лобке неожиданно быстро разросся пышный кудрявый куст. Еще позавчера Матиас, с энтузиазмом исследуя мои подбритые гениталии, ехидно интересовался, не служу ли я по совместительству в борделе, а сегодня моя буйная растительность, должно быть, соответствовала волосяному покрову Евы в день творения.

За иллюминатором тянули суставчатые шеи портовые краны Гданьска. Я кое-как привела себя в порядок и спустилась по сходням на мол. Польская делегация ярмарки должна была грузиться больше суток, и мы с Матиасом заранее договорились 'случайно' встретиться на причале и погулять по окрестностям порта.

На первой же припортовой барахолке я купила себе длинные, почти по локоть перчатки из настоящей, изумительной выделки, лайки цвета морской волны. Покупка в сущности ненужного мне роскошного пустяка усиливала ощущение внезапной счастливой перемены в жизни. Мы с Матиасом бродили по старому городу, который все еще был сильно разрушен. Он был настоящим эрудитом и много рассказывал мне о войне, особенно о последних ее месяцах, о стремительном наступлении Красной Армии, о депортации немцев из Пруссии, о массовых изнасилованиях и убийствах, совершенных советскими солдатами.

- Не преувеличивай, - перебивала я его раздраженно. - Убитых хоть подсчитать можно. А массовые изнасилования - это миф.

- Отнюдь, - спокойно возражал Матиас. - Немцы народ дотошный, и статистика велась даже в самые трудные времена. Так вот: в первые послевоенные годы число абортов в восточной Германии возросло в несколько раз. Немки не желали рожать от победителей.

- А как ты хотел? - спрашивала я с досадой. - Разве ваши солдаты не делали то же самое в России?

- Вот именно, - кивал он, - делали то же самое. Но Советский Союз считается освободителем Восточной Европы, а Германия осуждена в Нюрнберге, как нацистское государство. Горе побежденным!

- Разве это не справедливо? - я начинала выходить из себя. - Вы же первые начали в сорок первом!

- В сорок первом Гитлер напал на СССР, - уточнил Матиас. - Но давай сейчас остановим первого попавшегося поляка и спросим, когда для него началась война, и кто на кого первый напал.

- И что же он, интересно, ответит?

- Очень просто ответит. Скажет, что в сентябре тридцать девятого его несчастную родину разорвали пополам немецкие псы и русские волки. У них тогда это заняло всего-то пару недель. А после успешного дележа Польши они устроили в Бресте совместный парад танков Гудериана и генерала Кривошеина. Но в советской истории война начинается в сорок первом с героической обороны Брестской крепости - той самой, которую за два года до этого Гитлер отобрал у поляков и подарил Сталину...

- Откуда ты все это знаешь?

- Я же говорил, что был переводчиком в Нюрнберге. И очень

многое понял про войну и вообще про людей. Например то, что одни и те же человеческие поступки могут быть продиктованы совершенно разными, даже противоположными побуждениями. Скажем, аскетизм может быть вызван и смирением, и гордыней. То же и в войнах. Стоит вовремя не остановиться, и освобождение превращается в новое порабощение.

- Матиас, давай не будем о политике, - я жалобно заглянула ему

в глаза. - Сегодня такой замечательный день. Мы с тобой в первый раз идем рядом по улице, держимся за руки, люди смотрят на нас и думают - какая маленькая девушка у этого здоровенного парня. Скажи мне, что я твоя девушка.

- Ты моя возлюбленная.

- Мне этого еще никто не говорил. А ты это говорил кому-то раньше?

- Говорил, - Матиас серьезно кивнул.

- И где же она сейчас? Не может быть, чтобы она тебя бросила. Таких мужчин не бросают.

- Она недалеко отсюда, - Матиас показал рукой в сторону клонящегося к закату солнца. - Зимой сорок пятого танки Жукова с юга вышли к Балтике. Русские рвались к Берлину и за две недели прошли, точнее сожгли всю Померанию. Обороной командовал Гиммлер, и он запретил эвакуацию... Она сгорела в амбаре с зерном вместе с другими женщинами и детьми, куда их загнали советские солдаты.

Он замолчал. Порывы ветра доносили с моря клочья тумана и скандальную разноголосицу чаек.

- В войне не бывает победителей, - снова заговорил Матиас. - Если людоед ломает хребет палачу, это не означает наступления эры добра и справедливости.

- Выходит, обычные люди - жертвы войны, а виноваты в ней лишь правители?

- Глупо винить правителей. Люди всегда виноваты сами.

- Чем же?

- Тем, что без конца нарушают вторую заповедь божью - не сотвори себе кумира. Люди с удовольствием сбиваются в стадо и, верноподданно блея, идут вслед за александрами македонскими, чингисханами, наполеонами, гитлерами, сталиными... И никак не могут понять, что любое стадо пасут лишь для того, чтобы откормить его для убоя.

- Не каждый может стать героем.

- Зато почти каждый может стать подлецом. При известных обстоятельствах.

- Не будь таким жестоким к людям, Матюша.

- Матюша? - улыбнулся Матиас. - Тогда уж лучше Матц.

- Так тебя пусть твои фройляйн называют.

- Нет у меня никаких фройляйн, - Матиас наклонился и потерся

носом о мой лоб. - Я же сказал, что ты моя возлюбленная.

Уже совсем стемнело, когда мы порознь вернулись на пароход. За ужином Фокин заметил, что у меня нездоровый вид. Я сослалась на головную боль, демонстративно выпила таблетку анальгина и, не прикоснувшись к еде, ушла к себе. Матиас пришел через час. В ту ночь он был как-то особенно нежен, не острил, не ерничал, не говорил парадоксами. Я выпроводила его перед самым завтраком совершенно обессиленная.

Мы пришли в Росток промозглым октябрьским днем. Переводчиков и журналистов разделили для инструктажа. Нас инструктировал Фокин. Он был краток. Перегрузка оборудования в эшелон должна была занять трое суток. Фокин выдал нам бронь в местную гостиницу, небольшие суточные и велел поодиночке по городу не шляться, особенно ночью. Через полчаса мы сошли на берег в районе Варновкаи - набережной реки Варнов.

Наша гостиница находилась в Лихтенхагене, в двух километрах от Варнемюнде - всего одна станция на электричке. Когда я думала об этом, у меня холодели ладони и начинало гулко биться сердце. Я отчаянно трусила. Мне хотелось только одного - чтобы этого каземата уже не было, чтобы его взорвали, сровняли с землей и навечно похоронили это проклятое золото.

После инструктажа вся переводческая компания решила погулять по городу, но я снова сослалась на мигрень, а Матиас заявил, что должен срочно подготовить для своей газеты материал о прибытии парохода в Росток. Проходя мимо меня, он быстро шепнул мне в ухо 'сорок четыре'.