– Вот и бери с собой Надежду! – быстро отзывается Толстой. – Бери с собой Надежду, а Наталью оставь!.. Это безнадежное дело, пойми раз навсегда!

Но Пушкин тоже переходит на его торжественный тон:

– Федор Иваныч, я убежден в том, что меня выручит твой ум!.. И буду я тогда твой вечный данник…

Это несколько смешит Американца, и он сдается:

– Гм… данник… Хорош ты будешь данник, когда в долговой яме невылазно будешь сидеть!.. Но черт с тобой, сказать я, конечно, могу.

Радостно и бурно бросается обнимать его Пушкин:

– Только скажи, больше ничего! Только скажи!

Но Американец принимает деловой вид и освобождается от объятий поэта:

– Я, кстати, должен быть там завтра: вспомнил долговую яму, и как раз должок есть за стариком Гончаровым, завтра срок… Разговор неприятный, а надо говорить…

Сияя по-детски широкими глазами, которые кажутся черными теперь от расширенных зрачков, прижимается к нему Пушкин:

– Вот!.. И о том, что я прошу, скажешь?.. Так, между прочим, хотя бы…

Снисходительно к нему, сощуренно глядя и слегка улыбаясь, спрашивает Американец:

– Из любопытства поглядеть, как они взовьются на дыбы оба – Наталья Ивановна и старик?.. Пусть даже и взовьются, а?

Пушкин подбрасывает голову:

– Хотя бы и так, что ж… Пусть даже и взовьются!

– Игрок!.. Нет, я все-таки больше всего люблю тебя за то, что ты игрок!

И Толстой смеется густо, по-отечески трепля рыжеватые курчавые волосы Пушкина от шеи к затылку.

Дом Гончаровых на углу Никитской улицы и Скарятинского переулка. В большую моленную комнату Натальи Ивановны Гончаровой в первом часу дня на обычную утреннюю молитву собирается женская половина семейства и приближенные приживалки – Катерина Алексеевна с Софьей Петровной – входят из одних дверей, девицы Гончаровы по старшинству: за Екатериной – Александра, за Александрой – Натали – из других, и сама Наталья Ивановна из третьих, из своей спальни; с нею выходит и ключница Аграфена, пожилая, грузная, из крепостных.

Женщина уже на пятом десятке лет, но с неостывшими еще следами былой красоты, высокая и прямая, Наталья Ивановна церемонно и безмолвно, точно совершая обряд, целует поочередно своих дочерей, потом позволяет приживалкам прикоснуться к себе подобострастными губами.

Улыбаясь той скверной улыбкой, которую принято называть сладкой, спрашивает более приближенная из приживалок, Катерина Алексеевна:

– Как почивали, Наталья Ивановна? Сон был ли спокоен?

Но Наталья Ивановна говорит недовольно:

– После этих балов какой уж сон! Спишь и просыпаешься, и все опять как наяву мелькает… А ведь не ездить мне нельзя: как тут не поедешь? Не одних же их (жест в сторону дочерей) на балы пускать! Что это у тебя? Молитвенник? – перебивает она себя, пристально глядя на книжку, которую не успевает спрятать в рукав восемнадцатилетняя почти Александра…

– Это, мама?.. Да, это…

Александра в полном замешательстве краснеет сплошь, засовывая в то же время книжечку поглубже в раструб широкого рукава.

Но мать отводит от нее недовольные, недоспавшие глаза. Она ищет кого-то ими и не находит и спрашивает всех и никого:

– Секлетея Кондратьевна где же?

– Секлетея Кондратьевна сегодня в обиде большой! – отзывается Катерина Алексеевна слегка насмешливо, при этом она чуть слышно хихикает и кивает в сторону Александры.

– Что еще такое?.. Секлетея Кондратьевна! – кричит в дверь Наталья Ивановна.

– Иду я, иду-у! – входит простоватая третья приживалка с толстым, в красном сафьяновом переплете молитвенником крупной славянской печати. – С добрым вас утром!.. Как почивать изволили? – останавливаясь перед Натальей Ивановной, смотрит она задумчиво в пол.

– Ты что это, дуешься, что ли? Это она тебя? – кивает на Александру Наталья Ивановна. – Что? А?

И Секлетея Кондратьевна объясняет загробным голосом, но с большим выражением:

– Да как же теперь это можно, матушка Наталья Ивановна? «Гончаровский дьячок!» – говорят на меня и очень меня дразнят, как я читаю… Тогда поэтому я читать уж больше, выходит так, что и не должна… что же… вот… То я – дьячок, то я – протопоп… Одни насмешки-с! – И она протягивает Наталье Ивановне молитвенник.

– Ты-ы это что такое себе позволяешь? – кричит Александре мать. – Над священным саном глумишься? Кто тебя учил этому, дуру?

Она бьет ее по щеке ладонью. Из рукава Александры выпадает книжка.

– Это что такое за книжка? Натали, подыми! – (Натали подымает. Наталья Ивановна смотрит в лорнет на заглавный лист.) – Что-о? «Стихотворения А. Пушкина»? Та-ак? Тебя кто же учил врать матери, а-а?

– Я, мама, я… не лгала вам! – чуть говорит Александра сквозь слезы.

– Как не лгала? Я тебя спрашиваю: «Это – молитвенник?» А ты мне говоришь: «Да!»

– Я ничего не сказала, мама!

– Вот посмотрите на нее! И не хочешь, так непременно согрешишь с такими! Ты что меня в грех вводишь, а?.. Тебе кто позволил читать подобную безнравственность? Откуда ты ее взяла, эту книжку?

И Наталья Ивановна с силой бросает злосчастную книжечку стихов в дальний угол молельни.

– Везде ее продают, мама! Во всех лавках книжных… Если бы это… было безнравственно… не продавали бы… – сквозь всхлипывания говорит Александра.

– Да, да-а!.. Так вот отвечают матери! Поспорь, поспорь с матерью еще! А?.. Она еще спорить смеет!.. Читай, Секлетея, молитвы!

И Секлетея Кондратьевна выступает вперед, перед иконы, развертывает благоговейно молитвенник, разглаживает листочки и начинает читать глухим мужским голосом, отчетливо произнося слова:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь!

Все начинают креститься истово, а Наталья Ивановна, оглядываясь, спрашивает вдруг:

– А Сережа? Сережа где?

– Сережа давно встал, занимается с учителем, – отвечает старшая, двадцатидвухлетняя Екатерина.

– Занимается, а молился ли? Позови его сюда поди!

Екатерина уходит. Из дверей, откуда вышла Секлетея Кондратьевна, осторожно высовывается повар Пров – в белом колпаке, человек очень толстый и почтительно требовательный.

– Ты что сюда лезешь? – кричит на него Наталья Ивановна.

– Барыня, мне два слова насчет обеда сказать… – хрипло рычит Пров.

– Пошел, пошел!.. После с обедом!

– После, – может у меня обед запоздать, барыня! – настаивает Пров.

Но Аграфена, на которую негодующе глядит Наталья Ивановна, шикает на него:

– Иди, иди, когда тебе говорят, Пров! Иди!

И Пров скрывается. Входит из других дверей высокая темноволосая Екатерина, за ней Сережа с недовольным лицом красивого подростка.

– Ты почему на молитву не вышел? – очень строго спрашивает мать.

– Мне никто не сказал, мама́! – почтительно подходя и целуя руку матери, бормочет Сережа.

– Становись рядом!.. Секлетея, сначала начни!.. – приказывает Наталья Ивановна.

И Секлетея тоном начетчицы начинает снова:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь. Боже, милостив буди мне, грешному!.. Господи Иисусе Христе, сыне Божий, молитв ради Пречистой Твоея Матери и всех святых помилуй нас, аминь… Слава тебе, Боже наш, слава тебе. Царю Небесный, Утешителю, душе истинный, иже везде сый и вся исполняй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша…

Тут она звучно переворачивает лист и продолжает с большим подъемом:

– Восставше от сна припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Сильне: свят, свят, свят еси, Боже, Богородицею помилуй ны!

Среди молящихся начинается движение, они переглядываются недоуменно, а Секлетея продолжает трубить:

– От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце и устне мои отверзи, во еже пети Тя, Святыя Троицы! свят, свят еси, Боже, Богородицею помилуй мя!

– Постой! А что же ты «Пресвятую Троицу» пропустила? – негодующе останавливает чтицу Наталья Ивановна.

– И ведь «Отче наша» тоже не прочитала! – вставляет Катерина Алексеевна тихо, но с ужасом.