Бок о бок с дипломатом – Идалия Полетика, которая то строит всяческие козни Пушкину, то, оказавшись с поэтом в карете наедине, «прижимается» к нему и «впивается» в его африканские губы. У дамы «змеиные глаза ненависти, глаза скрытого заклятого мщения».

К руководителям заговора относится и граф Бенкендорф. Придет время, и всесильный шеф всесильного Третьего отделения бестрепетно пошлет своих жандармов по ложному следу, дабы те по недомыслию не помешали кровавой дуэли.

Вовсю играет за тем же столом, теми же шашками и Жорж Дантес, пошляк с «женским выразительным алым ртом», «щеголь, болтун и танцор». Играет азартно, самоуверенно, но, похоже, так и не подозревает, что он – только «жалкая игрушка», марионетка, выполняющая волю могущественных хозяев.

Ну а заправляет партией, плетет свои «царские сети», не слишком афишируя участие в игре, сам император Николай I, к которому Каменский относится в духе «советской современности»: он-де и «суровый солдафон», и «ретивый венценосец», и прочая…

Поэт беззащитен – и конец его неизбежен. Недаром друг, верный Павел Воинович Нащокин, сокрушается: «А ты, Сергеевич, в искусстве – гений, а в этой жизни, извини, брат, – профан». Тем не менее «в эти черные дни Пушкин неудержимо поднимался на вершину вечной славы русской литературы».

И – так далее и тому подобное…

Любопытно, что мнения критиков об этом романе разделились, и разделились именно в вопросе о мере политизированности данного произведения. Одни, более умеренные, пусть робко, но все-таки противопоставлявшие литературу публицистике, обратили внимание читателей на избыточную тенденциозность сочинения Каменского; в частности, ими указывалось, что «даже тихая няня Арина Родионовна, за которой, кажется, никогда не числилось революционных заслуг, выведена каким-то Стенькой Разиным». Зато их пламенные оппоненты сочли роман недостаточно «советским»; по мнению радикалов, «Пушкин и Дантес» более всего походил на те «великосветские романы, которые, на радость лавочникам, печатались лет 15 тому назад»; из тех же уст прозвучал упрек касательно жанра: мол, Каменский выдал роман «бульварный». Наверное, политизированная критика политизированного произведения и не могла быть иной.

Итак, подытожим: и Сергеев-Ценский, и тем более Каменский написали произведения,

Век – конечно, не пушкинский, а двадцатый, «железный», и человек – не эпохи Александра и Николая, Бородина и Карса, шампанского, стихов и молитв, а пасынок революции, озлобленный мечтатель, крайне идеологизированный субъект, втихомолку тоскующий о благоустроенном быте. Иными словами, писатели создали откровенно современные романы о Пушкине.

Но писать современные исторические романы – дело, как доказано, довольно рискованное; слишком быстро, особенно в России, меняются конъюнктуры, что влечет за собой и соответствующие литературные последствия: злободневные новинки могут быть разжалованы в старомодный курьез, объект насмешек. Читая сегодня романы Каменского и Сергеева-Ценского, просвещенный шутник, безусловно, может проявить свои дарования в полном блеске. Кое в чем он будет прав – книги изобилуют фактологическими неточностями, стилистическими перлами и прочими грехами. Но ошибется тот, кто, обнаружив несовершенство этих романов, будет настаивать на их списании в архив, отлучении от нынешнего читателя. Ошибется потому, что есть у данного дела другая, вовсе не смешная, чрезвычайно важная сторона.

Как это ни странно, но эти романы опосредованно вносят определенную ясность в давнишний спор о методах познания пушкинской драмы.

Вернемся к началу своему, к первым размышлениям, и повторим убежденно: тайна ухода Пушкина не поддается и не поддастся никогда рациональному объяснению. Чтобы приближаться и приблизиться – именно приблизиться, не более того – к разгадке этой наиважнейшей русской кончины, надо стремиться к тому, чтобы духовно соответствовать уровню поставленной великой задачи, нельзя десятилетиями топтаться на одном и том же месте и конструировать изощренные, но методологически совершенно одинаковые комбинации из давно известных фактов. Непреходящая ценность романов Сергеева-Ценского и Каменского в том и заключается, что они, эти произведения, пусть и в спорной, доведенной до крайности, гротескной форме, но показали любому желающему видеть пределы возможностей сторонников бытовых или квазиполитических версий. Уже тогда, в первые годы Советской власти, данные книги продемонстрировали, что возможности сугубо материалистических подходов ограничены, что выводы, полученные в результате применения таковых подходов, или абсолютно неверны, или – и это в лучшем случае – годятся только в качестве вспомогательного материала для построения теорий иного, более высокого порядка. В каком-то смысле и Сергеев-Ценский, и Каменский, разумеется, сами того не осознавая, исполнили роли литературных камикадзе, и жаль, что такое непреднамеренное самопожертвование не получило должной оценки ни в истории литературы, ни в пушкиноведении. Должной оценки – то есть подобающего осмысления с последующим движением к новому знанию. Минули с той поры десятилетия, возникли кое-какие интуиции, но движения как не было – так и нет: воз и ныне там. Пусть обижаются на нас многие современные исследователи и литераторы, пусть негодуют или анафемствуют, рискнем утверждать, что их увлеченный поиск, их гипотезы – чаще всего лишь перепевы тех романов. Талантливые, полные остроумных частных наблюдений, живо читаемые – но перепевы. В них учтены достижения науки, обновлена фразеология, улучшен стиль, утончены акценты – но суть осталась неизменной, методология исследования как будто окаменела.

«Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас…» То-то и оно…

Вот почему полезно сегодня и переиздать вроде бы старые романы Сергеева-Ценского и Каменского, и поставить их на книжную полку в доме, и прочитать или перечитать, и позднее не брезговать ими. Это – романы-напоминания, романы – если угодно – предупреждения, в особенности адресованные той многочисленной и все разрастающейся когорте влюбленных в Пушкина сыщиков, которые мечтают, силются, но так и не могут поставить жирную точку в деле о жизненной драме, дуэли и смерти Пушкина.

«Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было…»

В вечных словах этих – бездна смыслов, и каждый – бездонный. Сверхзадача пушкиноведения как феномена национального самосознания – стремиться к тому, чтобы завтрашнее слово науки или литературы (»что будет») максимально, елико отпущено, описывало минувшее – то, что «уже было» на самом деле, а не то, что привиделось нам в нескончаемых идеологических грезах.

От нас тоже зависит, будет ли произнесено: «Смотри, вот это новое», причем произнесено на сей раз безошибочно. К такому вожделенному моменту можно продвигаться и «апофатическим» способом, постепенно определяя истинное через отрицание и отметание ложного. Так что читайте, глубокоуважаемые пушкинолюбы, эти романы, творчески полемизируйте с их авторами, делайте надлежащие, далекоидущие выводы и – и дорогу осилит идущий…

Михаил ФИЛИН

В конце апреля 1829 года в Москве, в доме кн. Петра Андреевича Вяземского в Чернышевском переулке, в обширном кабинете его с прекрасными книжными шкапами сидели трое: сам Вяземский, высокий, курносый, в очках, начисто бритый, с тонкими, широкими, насмешливыми губами, человек лет тридцати семи; затем граф Толстой Федор Иваныч, прозванный Американцем, лет уже близко к пятидесяти, плотный, осанистый, молодцеватый, с густыми седеющими бакенбардами, тот самый, о котором сказал Грибоедов: «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом и крепко на руку нечист», тот самый, который «развратом удивил четыре части света» и теперь «только что картежный вор», по выражению Пушкина, и, наконец, сам Пушкин, который в Москве остановился всего на несколько дней проездом из Петербурга в Грузию.