– Отнесите Князеву, – скрывая брезгливость, придвинул командир листы ябеднику. – Почему вы явились ко мне?

– Вы комиссар светлейшего князя и зарекомендовали себя как бескомпромиссный борец с врагами русского народа, а Воля Петрович хоть и назначен на должность городничего, но, по сути, простой вертухай и, кроме того, раб.

От такой незамутнённой подачи Щавель аж приморозился.

– Принимая во внимание ряд немаловажных факторов, мы хотели сначала обратиться непосредственно к вам, чтобы вы дали ход…

– Он даст ход, – заверил Щавель. – Я распоряжусь. Ступайте.

Преподаватель истории русской литературы отступал задом, кланяясь. Бумаги остались лежать на столе. Щавель не возражал.

– Вы уж утвердите, многоуважаемый боярин, – клянчил он.

Добравшись до подельников, муж остановился. Судя по обеспокоенным рожам, визит не обрёл законченности.

– Что вам ещё?

– Насчёт имущества.

– Какого имущества?

– По спискам же!

– За выдачу награда, за укрывательство казнь, – отчеканил стоящий справа челобитчик в коричневом лапсердаке. – Согласно статье двадцать пятой Уголовного Уложения Святой Руси, имущество осуждённых за политические преступления подлежит конфискации в казну, а лицам, совершившим добровольную выдачу виновных до начала следствия, положена выплата в размере…

– Я знаю право не хуже тебя, – Щавель прижал его взглядом так, что глашатай Закона проглотил последние слова и не мог ни пикнуть, ни вырваться, словно мышь под метлой. – Что положено – будет. Всем, кому положено. Вы свободны.

Троица задвигалась спинами к двери, на каждом шагу прикланиваясь.

«Какие бездны разверзаются в мирном с виду городке, – думал Щавель, мертвящим взглядом провожая визитёров. – Это от граничащего положения с Великой Русью или от изобилия учебных заведений?»

Когда люстрационный комитет удалился, оставив в комнате амбре, которое Щавель взял на заметку, чтобы определять присутствие интеллигенции, старый лучник распахнул форточку. Он долго стоял у окна, глядя на внешний двор Централа, пытаясь нащупать важную мысль, но она ускользнула как вода сквозь пальцы, утекла в реку забытых мыслей, и следа от неё не осталось.

«Есть люди, распространяющие забвение, даже если они призваны распространять знания, – с грустью подумал Щавель. – Что-то на меня плохо место влияет. Надо уезжать из Владимира. В поле, в лес, под вольное небо! Есть люди, которым силу даёт город, а есть, у которых забирает. Хорошо, что я не остался при дворе светлейшего князя. Лучезавр сам чуял, как маетно в кремле, только он привык, а я нет. Что же я такое думал-то? Про князя вроде или про Русь?»

Щавель вернулся к столу, перечитал доклад. Взял перо и решительно дописал:

«В массе своей учёные мужи города Владимира ясноглазостью граничат с эльфами из Академгородка, иные же превосходят эльфов. Они отвыкли чувствовать ответственность за базары и не задумываются, какой отклик их слова могут вызвать у слушающего. Они всецело поглощены собственными хотелками, обращая внимание вовне токмо на коллег, чтобы вовремя уловить, когда конкурент начнёт получать преимущество, дабы сделать ему подножку».

Но это было всё не то, не то.

– Быстро они сориентировались, – Князев сидел в своём кресле, а Щавель напротив, на столе между ними лежали работы люстрационного комитета. – Ещё вчера в доме Семестрова барагозили, а сегодня заяв целую десть принесли.

– Подготовившись были, – обронил Щавель.

– Основное, конечно, заранее, но оформляли сейчас. Небось, целую ночь переписывали и по домам ходили подписи собирать.

– А как ты хотел? Во Владимире преподавать самые талантливые остаются, да из самых талантливых самые работоспособные, а из них самые пробивные на преподавательских местах удерживаются. Отсюда такая производительность и умение держать нос по ветру.

Воля Петрович усмехнулся, будто колода расщеперилась.

– Ты, боярин, местную специфику тонко понимаешь. Бывал тут?

– Проездом, – сказал Щавель. – Как сейчас. Да и так с вами ясно. Я у эльфов живу, там ровно то же.

– Профессора своё дело знают. Сразу к тебе кинулись, просекли, что ты вопросы решаешь, а не твой сотник, хотя он больше на виду.

– Таланты и могучие умы, – покивал старый лучник. – Таланты и умы. Когда весь интеллект тратится на интриги, результат получается несравненно лучше, чем если бы использовался для науки. Видишь, что получается, – кивнул он на труды комитета. – Ты уж с доносами разберись, пусть не городская стража, а твоя оперчасть займётся, потаскают по спискам на допросы, упорствующих в камере подержат. Только без насилия над личностью, больше трёх суток не держи, а то у интеллигентов крыша съедет. Дай тюремного воздуха понюхать и довольно с них. Начнут друг дружку оговаривать – исполать им. Удержатся – пусть так, отпускай на волю. Иначе сорвёшь весь учебный план на следующий год, а это светлейшему князю убыток.

– С басурманами что делать?

– Басурман на цепь и в общую хату, пусть твои урки наушничают. Пока всех русских не допросишь, басурман в камере не трожь, собирай компромат. Потом определяйся по материалам дела. Если греха на них нет, пусть дальше преподают. Или уходят, если захотят уйти. Обрати внимание на железячников или как их там. Секта есть такая в Политехническом. Короче, всё связанное с железнодорожным ходом пресекай на корню, ибо сие есть преступление против устоев Святой Руси. Железячников надобно в железа заковать… Вот – заклёпочниками их называли. Запомни это слово, заклёпочники. Этих допросить с испытом. Аграриев и гуманитариев не трогать, пусть себе. Имущество осужденных конфисковать и четверть конфиската разделить между нижеподписавшимися кляузниками. Приказываю раздать прилюдно. В городской газете огласить весь список с похвальбой от главы города и от меня лично. Пусть знают своих героев. Не тяни со следствием, виновных ещё на княжеский суд везти.

– Есть, – без особой охоты буркнул Воля Петрович и вздохнул. – Полгорода знакомых. На тюрьме вкалываешь, как гребец на галёре, теперь муниципальные дела все на мне. До кучи следствие навесил, боярин.

– Не ной, – оборвал его Щавель. – Через месяц-два светлейший князь пришлёт нового городничего, ты введёшь его в курс дела, и оковы тяжкие падут. Будешь дальше прессовать арестантов и казнить злодеев.

– Уж лучше с душегубами, они попроще, чем это кубло профессоров. Гадюшник. Думаешь, при Семестрове доносов не было? Жрут друг друга, как пауки в банке.

– На то и пауки в банке, чтобы кассир не дремал, – заметил Щавель. – У тебя вроде заключённые бунтовали. Как их, усмирил?

– Не бунт и был, – на ряхе хозяина даже мускул не шевельнулся. – Воры замутили голодовку, братва поддержала, а я воров в колодки ласточкой и грудью на бетонный пол. Враз рога отстегнули. Самый авторитетный первым же прогон по тюрьме и заслал, чтобы кипеш унять. Воры, они ж сливочные.

– Сливочные?

– Чтоб самим сливочное масло с белым хлебом есть, а остальные пусть голимой чернягой давятся.

По лицу начальника Централа скользнула пренебрежительная гримаса. Привычным движением он пригладил съехавшую чёлку, чтобы закрыть выжженное на лбу тавро Лучезавра.

– Ладно, потехе час, делу время, а потом хоть не рассветай, – боярин поднялся, а за ним и раб. – Пойдём на больничку, есть к тебе одна делюга.

– Я тут чего вспомнил, – Воля Петрович достал из письменного стола папку в ладонь толщиною. – В тридцатом году у нас работала дознавательная группа из Новгорода. Опрашивали всех бывших тогда на крытке ухарей. Не только басурман, а весь контингент поголовно. Вопросы касались Орды и особливо ханской предвыборной кампании с посулами кандидатов. Вот почитай. Спецчасть тогда протоколы набело переписывала, а черновики я не уничтожил. Сдал в архив на всякий случай. Тут оригиналы, – он двинул папку через стол. – Завтра дежурного за ними пришлю.