Но учить он должен был тому, что нам надо, и видеть наши проблемы таким образом, как нам надо. За право же на заступничество, «высокое положение арбитра по культурным вопросам» и курящийся ему фимиам Горький должен был платить. И он это делал исправно, с творческим энтузиазмом, оставив в прошлом свои сомнения и колебания в оценке методов, с помощью которых большевики вели Россию в «Светлое будущее». Да и:
На что нужна правда, когда она камнем ложится на крылья?[16]
Среди особо одиозных «выплат» Горького эпохи первых сталинских пятилеток отметим воспевание подневольного труда в качестве инструмента перековки сознания, восхваление карательных органов власти как инструмента создания человека нового общества, приятельские отношения с Генеральным комиссаром государственной безопасности, беспринципным убийцей Генрихом Ягодой.
Встречи с Ягодой продолжились, превратившись в почти ежедневный ритуал. Деловые отношения как-то непроизвольно превращались в личные. Ягода стремительно и неотвратимо входил в их жизнь. Да, в их жизнь – и отца, и сына… Умению профессионального чекиста располагать к себе помогала и сентиментальность Горького, который смутно помнил своего земляка еще по Нижнему Новгороду, тот жил неподалеку
<…>
Горького связывали с Ягодой не только ностальгические воспоминания о родном городе, но и трезвый расчет: от Ягоды зависели судьбы тех, чьим заступником мог бы он стать. Макс <сын Горького Максим Пешков> – «старый» чекист – легко находил общий язык с Ягодой, который старался удовлетворять любую его прихоть и даже упреждать его желания, предлагая то, что заведомо будет тому по душе [ВАКСБЕРГ. С. 227].
Подружился Горький и с другим своим опекуном – помощником Ягоды Матвеем Подрубинским (Мотя):
милейший <…> гувернер мой, человек неукротимой энергии. Славный он. Чем больше узнаю его, тем более он мне нравится [ВАКСБЕРГ. С. 228].
Да и с ближайшими соратниками Сталина – Молотовым и Ворошиловым, отношения у него были вполне товарищескими. К ряду главных политических «заслуг» Горького как апологета советской идеологии следует также отнести его идейную роль в создании пресловутого метода «социалистического реализма».
…без авторитета Горького, сумевшего с поразительной убедительностью и энергией собрать осколки зеркала русской революции в волшебное зеркало сталинизма – соцреалистическую эстетику, – свести воедино в некую систему все бытующие тогда в марксистской критике воззрения было бы очень сложно [ДОБРЕНКО (I). С. 62].
Дискуссия о «социалистическом реализме» – уникальном эстетическом феномене ХХ столетия, продолжается до сих пор, перейдя, впрочем, из сферы выражено идеологической в сугубо научную см. [СОЦРЕАЛКАНОН].
В докладе на Первом съезде писателей (1934 г.) Горький так в общих чертах сформулировал методологию соцреализма:
Вымыслить – значит извлечь из суммы реально данного основной его смысл и воплотить в образ – так мы получим реализм. Но если к смыслу извлечений из реально данного добавить – домыслить, по логике гипотезы – желаемое, возможное и этим еще дополнить образ, – получим тот романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, отношения, практически изменяющего мир.
<…>
Образ здесь – это синтез семантического (идеологического) контекста с изображением (вербальным или визуальным). Этот синтез порождает не только соцреализм, но и продукт этого «реализма» – сам социализм. «Писать правду» – значит описывать уже преображенную реальность – «социализм» [Добренко (I). С. 64].
У Горького такой подход наглядно демонстрируется в особо одиозной для современного читателя книге «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина: История строительства» (М., 1934), в которой он является автором предисловия. Описывая трудовые подвиги советских рабов, вдохновляемых чутким руководством органов ОГПУ-НКВД,
Горький восторгается политикой, которая кажется ему верной, и намеренно не замечает того, что было видно всякому. Это устройство горьковского глаза отпечаталось на годы в соцреалистической эстетике [ДОБРЕНКО (III)],
– которая утверждает, согласно определению Андрея Синявского, данному в форме иронического парадокса, что:
Желаемое – реально, ибо оно должное. Наша жизнь прекрасна – не только потому, что мы этого хотим, но и потому, что она должна быть прекрасной: у нее нет других выходов [СИНЯВСКИЙ. С. 438].
Развивая на практике предначертания Горького партия превратила творческую интеллигенцию из скопища бунтарей одиночек в хорошо организованную и управляемую армию «инженеров человеческих душ»[17] – надежный инструмент идеологической обработки общества, для которого эти спецы вымысливли «преображенную реальность», пафос освобожденного от эксплуатации человека человеком труда, воспитывали в массах чувство «революционного отношения к действительности». При этом, во многом опираясь на мировидение Горького, порицавшего развитое индустриальное общество за потерю духовности и коммерциализацию искусства, советская власть исключительно щедро датировала все областикультуры, что обеспечивало их процветание даже в условиях идеологического прессинга и ограничия свободы творчества.
Горький, официально объявленный «основоположника метода социалистического реализма», как прозаик, таковым, конечно, не являлся, но, несомненно, в качестве публициста вписывался в очерчиваемые этим методом рамки, поскольку с конца 1920-х годов выступает в печати как оголтелый романтик-коммунист, ослепленный сиянием Великой Цели. Было это ослепление «полным» или «частичным» и даже вынужденным – результатом условий, в которых пребывал писатель? На сей счет существует мнения самого различного рода, с которыми при желании читатель может познакомиться у таких авторов, как [БАСИНСКИЙ], [СПИРИДОНОВА], [ПАРАМОНОВ], [БЫКОВ] или же [САРНОВ]. При этом для всех этих историков несомненным фактом является признание исключительной важности публицистики Горького для оправдания в глазах общественности массовых репрессий эпохи сталинизма. Своим личным примером – и словом, и делом (sic!) – Горький сформулировал для целого поколения представителей мировой культуры (Луи Арагон, Анри Барбюс, Поль Элюар, Бертольд Брехт, Иоганнес Бехер, Ренатто Гуттузо, Мартина Андерсена-Нексё, Пабло Пикассо, Диего Ривера, Теодор Драйзер, Лион Фейхтвангер, Эрвин Пиксатор, Пабло Неруда, Жоржи Амаду и др.) концепт «политической ангажированности художника»[18], впоследствии философски обоснованный Жан-Поль Сартром в работе «Что такое литература?» (1948 г.).
Многие свидетели времени, например, считают, что Горький позволил себя убедить, что так надо, так именно правильно. Его товарищи по борьбе, вчерашние Вожди мирового пролетариата – Рыков, Бухарин, Каменев, Зиновьев и иже с ними, вели себя именно таким образом и, в конце концов, как бараны, ведомые козлом-провокатором, пошли на убой. Трудно поверить, что глубокий мыслитель и тонкий художник-реалист не осознавал весь кошмар разыгрывавшейся на его глазах «Оптимистической трагедии». Из личной переписки Горького видно, что вопрос о моральном оправдании чудовищных жертв, приносимых большевиками на алтарь Мировой Революции, был для него одним из самых мучительных. Вот, например, выдержка из письма к Ромен Роллану от 25 ноября 1921 года:
Я непоколебимо верю в прекрасное будущее человечества, меня болезненно смущает рост количества страданий, которыми люди платят за красоту своих надежд [НГ. С.73].
Столь же «болезненно смущает» Горького ожесточенная борьба за власть в партии большевиков, шельмование и отстранение от политической и общественной жизни советского общества видных деятелей Революции, о чем, в частности, свидетельствует следующая выдержка из его письма к Сталину от 29 ноября 1929 года из Сорренто:
