Таджики поспешно отскочили от Широкова, хотя страха в их глазах не было, было другое – уважение и некая покорность. Широков был сильным человеком, такому надо было подчиняться. Он – настоящий офицер, майор, а не этот стонущий человек с рыхлым животом.

И вот странное дело – румяный чиновник со своей кожаной папкой и бумажками, исчерканными подписями, мигом испарился. Словно бы рисованный человечек из мультфильма – был человечек, и не стало его. Исчез.

Даже бумажки, полетевшие на землю, он успел подобрать, вот ведь как. Не перевелись еще чародеи…

– Хы-ы-ы… – громко выдохнул Бузовский. – Ты у меня под трибунал пойдешь, – кривя лицо, на «ты» предупредил он Широкова, – я сгною тебя…

– Не сгноишь.

– Сгною.

– Силенок не хватит, – убежденно произнес Широков.

Бузовский оглянулся на таджиков – те стояли понурые, покорно повесив головы – не ожидали, что им придется присутствовать на такой разборке. А это чревато. Есть ведь известная русская «поговорилка»: «Паны дерутся – у холопов чубы трещат», – так что каждому из них может здорово достаться.

– Сил у меня хватит не только на это, – заявил Бузовский, сплюнул себе под ноги. Рот у него болезненно дернулся – плевок был красным, с кровью.

Уж не отбил ли ему Широков что-нибудь внутри?

– Будете свидетелями, – Бузовский ткнул рукой в сторону таджиков, – подтвердите на суде, что он меня ударил.

Таджики угрюмо молчали. Бузовский потер ладонью ушибленный живот и раздраженно вскинул голову. Повысил голос:

– Не слышу ответа!

Переглянулись таджики и вновь не произнесли ни слова. Наконец старшой их, понимая, что попадает в неприятную историю, проблеял что-то себе под нос.

И хотя из блеянья ничего не было понятно – слова не разобрать, да и произнесены они были не на русском языке, Бузовский удовлетворенно произнес:

– То-то же!

Ладонью он продолжал массировать живот: все-таки Широков задел его сильно…

Бузовский надавил на все педали и кнопки, которые имелись в его распоряжении, защелкал выключателями и тумблерами, начал крутить ловкими пальцами верньеры и, естественно, запустил в ход машину, схожую с громыхающим асфальтовым катком.

Каток этот должен был закатать Широкова в дорожное полотно.

Понимая, какая участь его ждет, как понимая и то, что защитить его будет некому, – собственно, Широков и не искал себе защитников с генеральскими звездами на погонах, да и не было их, – он подключил к делу других ратоборцев – защищающих природу.

Те тиснули в двух областных газетах статьи, собрали у здания администрации недовольных людей с протестующими плакатами в руках, но свернуть шеи стройке и чиновнику с румяными щеками, а заодно и Бузовскому не сумели – силы оказались неравными. Ведь тех прикрывал всесильный министр с мебельным прошлым: лишь одной приподнятой брови на его толстой физиономии хватило бы на то, чтобы разделаться со всеми российскими защитниками природы оптом, а в качестве жертвенного довеска прихватить еще и пограничников, вздумавших заниматься экологией…

Дубы были вырублены, и когда Широков побывал на заповедном озере в последний раз, то на их месте зиял неровным безобразным квадратом глубоко вырытый котлован, на берегах которого в хищной рабочей позе застыли два экскаватора.

Таджиков не было – судя по всему, их вымели одним движением веника в сторону исторической родины, украшенной заснеженными горами, и целиком заменили на покорных стройбатовцев в старой, еще советской поры, хлопчатобумажной форме. Работали стройбатовцы, конечно, так же, как и таджики, ни шатко ни валко, лучше всего умели ловить мух раскрытыми ртами, – но им не надо было еженедельно выдавать зарплату… А это очень важный аспект.

Впрочем, по части рытья канав и вообще земляных работ специалистов, равных таджикам, в России все-таки не было, – они вообще могли прорыть колодец сквозь весь земной шар и вылезти на свежий морозный воздух где-нибудь в Антарктиде – пройти сквозь глобус было для них плевым делом… А вот по части машин и механизмов сообразительности у детей гор Памирских не хватало, на глаза наползала задумчивая поволока, они мигом теряли дар речи и, кроме протяжного «бэ-э-э», ничего не могли выговорить.

Так что не понять, просчитался бывший повелитель торговых рядов с кухонными сервантами, отправив таджиков домой, или нет.

Поглядел Широков на заморенных стройбатовцев, и у него на лице задергалась излишне нервная жилка – жалко стало этих ребят. Не думали они, наверное, что священный долг каждого российского гражданина – защищать Отечество до последней капли крови, – им придется выполнять здесь, на строительстве нужников и подсобных помещений будущего барского поместья… Но случилось то, что случилось.

Широков рубанул рукой воздух и, развернувшись слепо, неровно покачиваясь на ходу, словно бы у него болели ноги, покинул стройку. Обидно было, что кривда победила правду…

Ну а потом стало уже не до стройки, не до поисков правды: недаром Бузовский напрягался – натужные усилия принесли ему успех… Под суд Широков, конечно, не попал, но намяли ему бока здорово.

Не выводя его из-за штата, сняли с погон майорские звезды, – стал он капитаном, – а потом и вовсе предложили спороть погоны с кителя и отправили на гражданку, дотягивать положенный жизненный срок там.

Не помогло ничто – ни ордена, ни годы беспорочной службы, ни седые волосы. И стал Широков сугубо штатским человеком.

Впрочем, нет, не сугубо, душа его все равно продолжала находиться там, где Широков привык быть, – на заставах, в сухих звонких зарослях, за которыми проходила контрольно-следовая полоса, среди малоразговорчивых нарядов – на границе, словом.

Граница въелась в него, в кожу въелась, в поры, в корни волос, в хребет, стала частью его тела… Ну а где тело, там и душа.

Ехать было некуда. Родных у капитана не было, жилья тоже (те квартиры, которые предоставляли ему раньше, были служебные), перспектив тоже не было, поэтому осел Широков в первом приглянувшемся ему южном городке. Одно было хорошо – находился этот небольшой городок недалеко от извилистой тревожной линии, именуемой границей.

Хоть изредка, но все же до него будет доноситься запах нейтральной полосы, автоматной смазки, горелых гильз, остающихся после учебных стрельб. Для него это – запах жизни, запах прошлого, Анин запах…

Надо было думать о работе. Широков, как всякий боевой офицер, мог бы вполне пригодиться в местном патриотическом клубе – таковой в их незатейливом городке имелся, но два штатных места, оплачиваемых администрацией, были прочно заняты – не сдвинуть, – в этих креслах сидели молодые люди, связанные то ли с криминалом, то ли еще с кем-то или с чем-то, не очень вкусно пахнущим, и Широков молча отошел в сторону…

На рыборазводящем заводе была довольно сильная охрана, но и там не нашлось вакансий… Не нашлось места и на городской маслобойне, и в трехэтажном супермаркете, и в игровом парке, и на заводе автомобильных запчастей, оснащенном дорогим западным оборудованием, которое надо было тщательно охранять… Делать было нечего, и он на своем уазике взялся за извоз.

Но на извозе много не заработаешь – городок все-таки небольшой, многие люди хорошо знают друг друга, расстояния, разделяющие их, – крохотные, да и уазик – машина не самая комфортная. Не иномарка, в общем. Впрочем, хоть и были заработки грошовые, а на еду и житье-бытье хватало. Впритирку, правда, но хватало, да и Широков был человеком непритязательным, он, если понадобится, вообще может некоторое время питаться одним только воздухом.

Случались и стычки с соперниками по ремеслу, так сказать, – в таких городах, как их, работы много не бывает, и извоз мог прокормить лишь считанное количество людей.

Месяца полтора назад его взяли в оборот на задворках старого железнодорожного вокзала…

Началось все с того, что у уазика неожиданно спустило заднее правое колесо – не просто спустило, а с шумом ухнуло вниз, ухнуло так стремительно, что машину даже перекосило. Широков выпрыгнул из «уазика» и увидел, что около колеса стоит наглый улыбающийся парень с тонкими, будто ниточки, подбритыми усиками. Широков видел его и раньше – парень этот ездил на потрепанной «хонде» с правым рулем, звали его Тофиком и был он то ли азербайджанцем, то ли ассирийцем – кем-то из этих, в общем.