— Ты кто такой будешь? — спросил его чей-то суровый голос.

Щерба обернулся. Перед ним стоял рабочий с винтовкой в руке, внимательно оглядывая его из-под козырька кепки.

— Я издалека, — ответил Щерба. — Из самой Галиции.

Рабочий подозрительно скользнул глазами по его пальто.

— Поди, своих ищешь? — Он кивнул в сторону темного здания дворца, из окон которого ежесекундно вспыхивали огни выстрелов. — Так мы тебя, господин, можем провести к ним.

— Вот моя легитимация, товарищ, — проговорил Щерба. — Я не из тех, о ком вы думаете.

Рабочий осветил документ карбидным фонариком, внимательно рассмотрел его, а затем попросил Щербу перевести, о чем там говорится. Рабочий как будто остался доволен, а затем пошел посоветоваться со своими, когда же вернулся, то вместе со свидетельством передал Щербе также заряженную винтовку:

— Ежели умеешь стрелять, так бери.

Щерба поблагодарил, со знанием дела проверил магазин, загнал патрон в дуло и, хлопнув ладонью по ложу винтовки, весело воскликнул:

— Я готов, товарищ!

Бойцы ползком добрались до баррикады, что перегораживала дорогу перед дверьми во дворец. По ту сторону поленниц залег враг. Юнкера осыпáли пулями из винтовок и пулеметов, держа под непрестанным огнем темное пространство двора.

Прозвучала команда: «В атаку!»

Щерба бросился вперед, перескочил дровяной барьер, ударом штыка сбил юнкера, оглушил прикладом другого и, подхватив мощное «ура», вырвавшееся из сотен глоток, вместе с другими революционными солдатами ворвался во дворец.

— Мосье Щерба! — вдруг услышал он сверху знакомый голос.

Щерба поднял голову и в десяти ступеньках, среди толпы юнкеров, которые отступали, пятясь вверх и беспорядочно отстреливаясь, увидел начальника патруля, бывшего студента Сорбонны, с револьвером в руке.

— Как это понять, мосье? — перекрывая шум боя, спросил поручик. — Как это назвать с точки зрения Гаагской конвенции?

— Прикажите своим юнкерам сдать оружие! — крикнул в ответ Щерба. — Тогда я объясню, что это означает!

Над головой Щербы просвистела пуля. Он пригнулся, поднес к плечу ложе винтовки, нажал на курок и в тот же миг почувствовал, как вторая пуля поручика обожгла ему левую щеку.

«Царапнуло только, — дошло до его сознания. — Зато я не промахнулся. Одним кадетом стало меньше на свете».

Не обращая внимания на царапину, Щерба, подхваченный лавиной вооруженных людей, бросился вверх по лестнице, перескакивая через убитых, пока не очутился на площадке второго этажа.

«Когда самокатчик привез в Смольный донесение Н. И. Подвойского о взятии Зимнего дворца и об аресте Временного правительства, Владимир Ильич находился в комнате Военно-революционного комитета. Узнав о победе, все закричали «ура!», дружно подхваченное сотней красногвардейцев, находившихся в соседней комнате.

Через минуту крики «ура!» уже неслись отовсюду, и мы двинулись цепочкой по широкому коридору Смольного, до отказа набитому людьми.

— Снимите парик! — шепнул я Владимиру Ильичу. — Давайте спрячу, — предложил я, видя, что Владимир Ильич держит парик в руке. — Может, еще пригодится! Почем знать?

— Ну, положим, — хитро подмигнул мне Владимир Ильич, — Мы власть берем всерьез и надолго…

В зале заседаний Смольного собирается митинг.

На трибуну поднимается Владимир Ильич. Все замерло.

— Ленин… — пронеслось полушепотом по залу.

— Владимир Ильич!.. — раздался сильный восторженный возглас.

Кто-то крикнул громко-громко:

— Ура-а-а-а! — и бросил солдатскую шапку кверху.

Загремело, понеслось оно могучим крылом, закрутилось и полилось, запело, сливаясь с несмолкаемой бурей аплодисментов.

Ленин, заложив руки в карманы, слегка приподнял голову и пристально вглядывался в битком набитый ликовавший зал. Вглядывался, точно подсчитывал, взвешивал, определял. Да, победим вот с ними, с этими пылающими и рвущимися в бой людьми, готовыми положить жизнь свою за дело рабочего класса!..

Он уже недоволен. Машет руками, выказывает нетерпение.

«Что это вы там? Покричали, и довольно…» — говорит весь его облик.

Энергично и нетерпеливо машет рукой, даже крикнул: «Довольно!», приложив ладонь трубкой ко рту, оглянулся на президиум: что это, мол, у вас такой беспорядок здесь? И заговорил.

Все стихло, смолкло, замерло»[35].

Среди тех, кто слушал Ленина, был и Михайло Щерба. Стоя возле окна, вполоборота к залу, он имел возможность наблюдать, какое впечатление производили ленинские слова на революционных рабочих и солдат. Не сводя глаз со своего вождя, они напряженно слушали его, время от времени, как бы пьянея от счастья и возбуждения, взрывались радостным «ура!», подбрасывали вверх шапки, били в увесистые, мозолистые ладони. В эти минуты огромный зал напоминал Щербе тот девятый вал революции, о котором он мечтал, когда сидел в душном застенке коменданта Скалки, когда выступал в подполье перед рабочими, когда вел откровенные разговоры с солдатами в окопах. Таким, как раз таким представлялся ему апофеоз революции. Поначалу последний штурм вражеской твердыни, окончательная победа, а затем суровые победители, не выпуская из рук оружия, сойдутся на великое вече и вместе со своим вождем отметят победу.

Щерба не отрывал взгляда от оратора. Он слушал его, а мысли текли своим чередом. Да, ни один самый крупный мировой гений не почитался так в народе и не был столь любим, как Ленин. Вот уж истый духовный вождь своего народа!

Щерба пробовал представить собственную беседу с Владимиром Ильичем, если б ему посчастливилось с ним встретиться. Кто знает, остался бы Ленин доволен той работой, какую он, революционер Щерба, ведет у себя, на австро-германском фронте. Чувство ответственности за все, что там происходит, как бы удвоилось. Ведь при встрече с Лениным в Берне в 1914 году он добровольно согласился распространять Манифест против войны. А что конкретно, Михайло, сделал ты, чтобы приблизить революцию в Галиции?

«Ну, что мог — сделал, — оправдывался Щерба перед самим собой. — Стены саноцкой солдатской казармы могли бы немало поведать, если бы могли говорить. За то и цепи на руки заработал, и пыткам у Скалки подвергся. Да и в окопах оставил по себе кое-какой след: австрийское воинство уже не то послушное быдло, каким оно начало войну три года назад, австрийский жолнер уже кое-что кумекает, он начинает соображать, кто его подлинный враг…»

После митинга Щерба попробовал было пробиться к Ленину или хотя бы перехватить его в коридоре, но это ему не удалось. Живая людская стена загородила Михайлу дорогу.

Когда в коридоре стало чуть посвободнее и он пробился к кабинету Ленина, его встретил вооруженный рабочий. Он хоть и пробежал глазами свидетельство Красного Креста и уразумел, что перед ним солидный иностранец, однако с явным укором в голосе проговорил:

— Имели бы совесть, уважаемый! Разве не видели, как он утомлен? Дайте хоть передохнуть человеку. Нас с вами много, а он один.

Щерба не мог не признать справедливым замечание часового: пора действительно была поздняя, время перевалило далеко за полночь, и Ленину в самом деле необходимо отдохнуть перед новым трудовым днем, первым днем новой эры. Он пошел широким коридором, все еще переполненным вооруженными людьми в рабочих куртках, в серых шинелях и черных матросских бушлатах. Одни входили, другие выходили, слышались приглушенные командирские приказы, строились и куда- то спешили боевые красногвардейские отряды. Некоторые из бойцов, верно до предела утомленные недавним боем, искали себе местечка у стены либо уже клевали носом, присев на корточки, но все же не выпуская оружия из рук.

Щерба тоже подумал о ночлеге. Взглянул на карманные часы. Без пяти минут четыре, пора бы где-нибудь притулиться до утра. Он не знал ни души в этом огромном городе, ему некуда было идти в столь поздний час. Он нашел свободное местечко у высокой белой колонны, расстелил на полу две газеты, которые купил вчера на вокзале, присел, прислонился спиной к колонне. Во всем теле страшная усталость. Чего только не пережил он за последние сутки! Ощупал рукой царапину от офицерской пули. Пустяк! Могло бы кончиться куда хуже, будь офицер более метким стрелком.