Возвращая Щербе заполненное на французском и немецком языках удостоверение, командир патруля, высокий, с красивым лицом поручик, ответил по-французски:
— К сожалению, мосье Щерба, русская революция — это сплошное отрицание всякой законности. Грубый солдатский сапог растоптал элементарнейшие законы человеческого общежития, Все летит вверх тормашками, все растоптано.
Михайлу Щербу интересовало все, что происходило в восставшей столице: и линия невидимого фронта, которая, судя по выстрелам, проходит где-то здесь, среди притихших улиц, и наличие вооруженных сил, которые поднялись на последний бой, и даже настроение поручика, который, очевидно, принадлежал к активному вражескому лагерю.
— Мосье, как европеец, вы даже не сможете разобраться в том, что здесь у нас творится, — торопился выложить все, чем терзался, офицер. — Не ожидая Учредительного собрания, мужики разоряют дворянские усадьбы и делят не принадлежащую им землю, рабочие, вопреки воле законных хозяев, вводят на заводах свой контроль, солдаты на фронте мечтают о мире и братаются с врагом. И все это, мосье, под влиянием большевиков, этих ожесточеннейших разрушителей мировой цивилизации.
Щерба следил за лицом поручика: оно менялось, теряло свою обаятельность и, искаженное злобой, казалось уродливым от ненависти к тем, о ком он сейчас говорил.
— Революция развратила русский народ, вернула его в первобытное состояние. Театры закрываются, железные дороги без топлива, в больницах холодище, а из всех искусств живет лишь искусство Демосфена. Даже в армии, на всех фронтах, вместо того чтобы наступать, день и ночь митингуют. Мосье Щерба, вы — цивилизованный человек, вы можете представить себе, что случится с Россией, если в такое критическое для нее время у кормила власти встанет русский мужик?
— Курите? — спросил Щерба, лишь бы унять свое возмущение и не вступить в спор с этим «аристократическим» выродком. Вынул из портфеля коробку сигар, распечатал, протянул офицеру. — Прошу.
— О, гавана! — воскликнул поручик. — Бесконечно благодарен, мосье. А нам тут солдатская махорка все горло разъела. Совсем, совсем одичали. — Он попросил разрешения взять про запас две сигары, а когда Щерба отдал ему всю коробку, рассыпался в щедрых комплиментах, после чего поспешил первым поднести иностранцу пламя зажигалки.
Щерба спросил будто между прочим:
— Неужели, господин поручик, во всей великой России не нашлось партии, которая бы стояла на принципах законности?
— О, мосье! — Поручик коснулся рукой локтя Щербы, и они отошли немного в сторону, за угол здания, чтобы защититься от холодного ветра, который гнал туман с Невы. — Такая партия у нас есть. Это, сударь, партия кадетов. В нее входят лучшие, честнейшие сыны нации, например, как Родзянко, Милюков… — Поручик не договорил, оглянулся на юнкеров, которые стояли поодаль и, дымя цигарками, слушали, по всей видимости, забористый анекдот одного из балагуров. То, что собирался сказать иностранцу поручик, не должно было дойти до слуха молодых людей, чьи головы начинены в училище монархическими идеями. — Надо вам знать, мосье Щерба, мы против монархии. В тяжкую минуту лихолетья мудрые головы кадетской партии круто изменили свою политическую платформу. Мы, во всяком случае наиболее либеральные ее члены, за парламентскую демократическую республику. Наш образец — Французская республика.
— О-о! — искренне изумился Щерба. — Так вы республиканец?
Поручик вытянулся в струнку, лихо звякнул шпорами сапог.
— Признаюсь вам, мосье, я в душе не вояка. Война — не мое призвание. В душе я поэт. Перед самой войной учился в Сорбонне…
— Вы учились в Сорбонне? — не поверил Щерба.
Офицер засмеялся:
— Мосье Щерба думал, что перед ним заурядный офицер? Может, из тех самых разночинцев, что изо всех сил тщатся выбиться в люди, зарабатывая уроками на хлеб насущный? Париж я полюбил, как не любил ни один город в России. Ах, сколько дивных минут доставил он мне! За одни Елисейские поля можно полюбить этот город на всю жизнь. А бульвар Мадлен! А собор Нотр-Дам! Знаете, кого нам, в конце концов, не хватает? — вдруг круто повернул он внезапно разговор. — Мосье Щерба никогда не догадается, нет-нет. Французского Тьера!
— Не понимаю, — признался Щерба. — Вы имеете в виду…
— Да-да, французского генерала Тьера не хватает нам, — повторил поручик. — Такого, который бы не побоялся устлать трупами улицы Петрограда, как это в свое время сделал в Париже генерал Тьер. Не Керенский же это сделает. Керенский пигмей против Тьера. Социал-революционер. Ха-ха! Пустозвон, а не вождь. Сходите в городскую думу, послушайте, что там говорят.
«А и вправду, почему не пойти? — подумал Щерба. — Получу представление, что у них там за собрания».
И не пожалел, что попал сюда. Никто из его товарищей во Львове не видел столь смехотворного лицедейства, какое он здесь застал. В президиуме думы сидят важные господа и дамы в элегантных вечерних туалетах, и среди них известная всей аристократической верхушке столицы графиня Панина. В это неспокойное время 1917 года она не испугалась петроградского демоса (так шепнул Щербе сосед-депутат), смогла смело замешаться в толпу демонстрантов, даже взойти на трибуну, чтобы от имени женщин призывать братьев солдат бить врага до победного конца.
Щерба был свидетелем того, как вернулась думская делегация, ходившая на крейсер «Аврора», а следом за ней делегация, которой было поручено пробиться сквозь большевистскую осаду к Зимнему дворцу. Обе делегации вернулись ни с чем.
Тогда на трибуну выскочил эсер Быховский. Свою истеричную речь он закончил призывом: всей думе пойти в Зимний дворец, чтобы там либо с честью погибнуть вместе с Временным правительством, либо победить.
Президиум перешел к поименному голосованию. Графиня Панина с гордо поднятой головой первая взошла на трибуну и среди всеобщей тишины, подняв вверх свою маленькую, унизанную перстнями руку, торжественно, как присягу, провозгласила:
— Я, гражданка свободной России, сим заявляю, что готова пойти к Зимнему дворцу и там умереть вместе с Временным правительством и его избранниками. Если же нас не пропустят к Зимнему дворцу… — Голос ее задрожал, она безвольно опустила руки на пюпитр трибуны. — Если же нас не пустят, — повторила после паузы и вдруг выкрикнула: — Мы встанем перед пушками, стреляющими по Зимнему дворцу, и пусть тогда большевики расстреливают Временное правительство вместе с нами!
После выступления графини Паниной председатель взял список депутатов. На каждую названную фамилию из зала откликались торжественной фразой:
— Иду умирать вместе с Временным правительством!
Шестьдесят два депутата согласились умирать, четырнадцать объявили, что идут в Совет рабочих депутатов, трое меньшевиков-интернационалистов воздержались от «умирания».
Как потом узнал Щерба, три фракции думы (эсеры, меньшевики и кадеты) не дошли до Зимнего дворца, их задержал небольшой отряд матросов.
В тот же миг над городом прогремел орудийный залп крейсера «Аврора», он возвещал о начале штурма Зимнего дворца.
Дорогу к Зимнему Щерба определял по ружейной и пулеметной стрельбе. Патрулей уже не было. Вместо них на главную магистраль города выходили малочисленные и более крупные группы вооруженных рабочих. Чувство радостного возбуждения охватило Щербу. Ах, если бы только Ванда могла увидеть, как он марширует рядом с вооруженными рабочими. Щерба переносится мыслью в свою квартиру в Саноке. Хочет представить Ванду с маленьким Орестом на руках. Письма от нее были полны забавных подробностей о малыше. Ванда не нарадуется, что мальчик похож на него, крепенький, верно вырастет мужественным и смелым, как отец. Эти письма были его единственным утешением на фронте, помогая ему переносить тяготы войны, и, кроме того, недурно маскировали от зоркого ока коменданта Скалки ту тайную переписку, которую они вели между собой.
Рабочий отряд, в который влился Щерба, завернул за угол улицы и вскоре вышел на широкий Невский проспект, слабо освещенный несколькими фонарями. Шум боя слышался все отчетливее. Еще полсотни шагов быстрого марша — и отряд очутился на месте битвы. Щерба не отставал от рабочих, вместе с ними прошел под высокой аркой в просторный дворцовый двор, а когда послышалась команда занять позицию перед штабелями дров, стал, нагнувшись, пробираться туда.
