Щерба зашел в кафе на тихой улочке близ публичной библиотеки, куда, уверял его Семен, частенько любил заходить Ленин. Он заказал себе кофе с бутербродом и развернул газету. Статья сразу приковала его внимание.

Щерба не пропускает ни одной строчки, пристально следит за ходом авторской мысли, взвешивает, оценивает убеждающую силу логики и тут же связывает тему статьи с австрийской действительностью. Оппортунизм австрийской социал-демократии, вслед за германской, расцвел пышным букетом в первые же дни войны. Ни одна из социалистических партий Австро- Венгрии не протестовала против войны. Ни одна из них не выступила в печати против фальшивых лозунгов «патриотизма», отравившего психику мещанства. Заразные бациллы шовинизма в сотнях тысяч экземпляров беспрепятственно распространяла по стране монархическая буржуазная печать.

Австрийские войска забрасывали цветами, а первых русских пленных — комьями грязи и камнями. Каждого осмелившегося выступить против войны публично вешали как московского шпиона, а концлагерь Талергоф стал адом для тысяч галичан, которые не скрывали своих симпатий к русским. Грязные лозунги ненависти к москалям протаскивали священники с церковных амвонов, самые пакостные грехи отпускались мирянам на исповеди во имя хваленой ненависти…

«…Превращение современной империалистической войны в войну гражданскую — единственно верный пролетарский лозунг, подтверждаемый опытом Коммуны…»

Мысль эта поразила Щербу. Значит, мир, полыхающий огнем войны, может спасти лишь революция. Иного выхода нет для народов, втянутых господствующими классами в войну. Развалины после бомбардировок и пожаров, расхлябанность и перебои в руководстве, чудовищная дороговизна и голод, инфляция на внутренних рынках, обнищание народных масс, миллионы убитых и раненых — разве не приведет все это, вместе взятое, к взрыву революции? Это логично и с гениальной простотой вытекает из марксистской оценки происходящих событий. Только революция! Иного спасения для народов, чьи армии схватились не на жизнь, а на смерть, не существует. Буржуазные правительства пожнут то, что посеяли!

Увлекшись чтением статьи, Щерба не обратил внимания, как за соседний столик у окна сели мужчина с женщиной и, заказав себе по чашечке кофе с бутербродом, развернули газеты и углубились в чтение. И вскоре до слуха Щербы долетело одно русское слово, произнесенное с явной досадой: «Сократили!»

Щерба невольно оглянулся на того, кто произнес это, и сразу узнал его. Знакомый профиль с высоким сократовским лбом, энергичные черты лица, четкий разрез умных, проницательных, сейчас нахмуренных глаз и мягкое, чуть картавое произношение могли принадлежать лишь одному Ленину.

«Ну и посчастливилось мне! — чуть не вырвалось у Щербы вслух. — Вот и сам автор статьи!»

Ленин отложил газету, подвинул к себе чашку, сделал глоток, точно убеждаясь, не горяч ли кофе, после чего посоветовал и жене взяться за кофе.

— Спасибо и за это, Володя, — сказала жена. — Все ж основную мысль донесли до читателя.

— Но в статье не было ничего лишнего, — не успокаивался Ленин. — Ведь это ж не обычная статья, а манифест нашей партии.

— Нет, нет, будем все-таки благодарны редакции, — стояла на своем жена. — Да и сокращения незначительные.

Ленин отодвинул кофе и, поглощенный своей думой, дожевывал с аппетитом бутерброд. Вдруг, ощутив устремленный на него взгляд Щербы, повернул голову.

Глаза их встретились. Ленин подозрительно оглядел человека, который с нескрываемым интересом следил за ним. Отбыв сибирскую ссылку и будучи не впервые в эмиграции, Ленин никогда не забывал, что за каждым его шагом может наблюдать царская охранка, и потому в любую минуту был готов к самозащите. Но человек, на которого он посмотрел сейчас с хмурой подозрительностью, неожиданно встал, приветливо поклонился и, с развернутой газетой в руке, шагнул к их столику.

— Позвольте вас побеспокоить, Владимир Ильич, — проговорил Щерба по-украински. — Если у вас в памяти остался шевченковский вечер в краковской студенческой «Спуйне», то вы, пожалуй, припомните и меня, Михайлу Щербу.

Ленин поднялся. Он прищурился, с любопытством разглядывая незнакомца — в черном костюме, с модным синим галстучком на белом накрахмаленном воротничке. Он потер лоб, потом прошелся ладонью по голове.

— Михайло Щерба. Да, да. Лемко, если меня память не подводит.

— Да, лемко, Владимир Ильич, — обрадовался Щерба.

Ленин крепко пожал ему руку, подвел к Надежде Константиновне и отрекомендовал Щербу как горячего почитателя Ивана Франко, как марксиста-галичанина.

— Быть может, вы не согласны с нашим манифестом, товарищ Щерба? — обернулся Ленин к Михайле. — Я вижу, у вас в руках та же самая «La Santinelle». Читали? Согласны? Или, может…

— Не только согласен, — энергично подтвердил Щерба, — а… как вам сказать, Владимир Ильич, я прямо-таки восхищаюсь трезвой аргументацией, разбором фактов в этом документе. Следовало бы перевести его на все языки и распространить по всему земному шару!

— Даже так? — добродушно усмехнулся Ленин, — Увы, крылья у нас связаны. И в нейтральной Швейцарии каждый наш шаг находится под наблюдением агентов царской охранки. Радует меня лишь то, что российская социал-демократия, ее левые силы не сбились в шовинистическое болото. На Россию — вся моя надежда. Там этот манифест найдет искренних, преданных сторонников революции.

— Это вполне возможно и в моей Галичине, — вырвалось у Щербы. — Позвольте, Владимир Ильич, позвольте и мне взять на себя миссию популяризатора манифеста.

— В Галичине? Замечательно! — обрадовался Ленин. — По обе стороны фронта? Замечательно, замечательно, товарищ Щерба! Если у вас имеются связи с австрийской армией и если опираетесь на марксистские подпольные кружки…

— Вот именно, Владимир Ильич. Я не одиночка. Санок и Львов, Стрый и Дрогобыч — там свои люди. Реакции не удалось задушить революционную мысль.

— А Франко? Своим авторитетом он тоже мог бы помочь нам в этом деле. Франко не пацифист, его «Вечный революционер» прозвучал бы с новой силой в данный момент на разоренной галицийской земле. Как вы считаете, товарищ Щерба?

— Я согласен с вами. Но сам Франко тяжело болен. В больнице. Кажется, последние дни доживает…

Ленин опустил голову. Помолчав, сказал:

— Я понимаю вас. Ваш учитель.

— Да. Я стремился всю свою жизнь следовать по стопам Ивана Франко.

Ленин пригласил Щербу сесть, чтоб вместе выпить еще по чашечке, но уже горячего кофе. За столиком завязалась оживленная беседа. Вспомнили Краков, его университет, Вавель. Мариятский костел, незаметно перешли к положению в Галичине. Ленин хотел знать все: и о терроре австрийской администрации, мстившей людям за симпатии к русским войскам, и о страшной нищете населения в городах и селах, разоряемых обеими воюющими армиями. С грустью выслушал Ленин, как легко клюнуло мещанство на шовинистическую агитацию официозной прессы и с какой «патриотической» преданностью оно помогало жандармскому коменданту Скалке ловить «шпиков» в Саноцком уезде…

Да, есть что вспомнить Щербе, есть над чем призадуматься. Опомнился он, когда поезд замедлил ход, а вагон заскрипел на стыках рельсов и остановился. Вдоль вагонов пробежал вахмистр, передавая приказ полкового командования освежиться на дворе и заодно набрать воды, так как до самого утра больше остановок не предусмотрено.

Жатва в степи. Раскаленное солнце жжет, припекает, обдает жаром, точно в выжженной пустыне. Все кругом поникло, оцепенело в ожидании дождя, но его, похоже, никогда не дождаться. Высохшая земля потрескалась от жажды, пышет зноем, грозит испепелить все окрест. Однако же растения не умирают, широкие длинные листья кукурузы привяли, скрутились в трубочку, пожелтевший стебель пшеницы не ломается под тяжестью колоска, он хочет дождаться того дня, когда, подрезанный ножами, упадет на платформу лобогрейки и, связанный в снопы, попадет в железную пасть молотилки.