— С нами, вояка, не пропадешь, — подбадривает его горбоносый, с глиняной трубкой в зубах немолодой ландштурмист и с этими словами дает Щербе два вареных яйца. — Ешь, милый человек, ешь, набирайся сил, горемыка. Мы тут собрались все не хуже тебя, только без браслетов на запястьях.
Щерба сидит против открытой двери на нарах и, поглядывая на улицу, спокойно, совсем как дома, ест. «Ну и везет тебе, Михайло, на хороших людей», — сказал он про себя. В вагоне среди пожилых солдат немало совсем молоденьких хлопцев. Видать, туго приходится Францу-Иосифу, если гонит на фронт неоперившихся юнцов. Потом его мысли потекли к своим, к Ванде и Пьонтеку, к Сухане и Петру из Синявы. Никто не дознается, куда девался их Щерба. А Ванда будет горевать ночами…
Внезапно взгляд Щербы задержался на хорошо знакомой соломенной шляпке среди провожающих на улице. Отложив недоеденный хлеб, он поднялся, лязгнув наручниками, и сделал несколько шагов к широкому проему дверей. Бурно заколотилось сердце. Она, Ванда, Вандуся! Вскинутой рукой он подал ей знак.
Ванда продвинулась поближе, сказала что-то караульному, тот направил ее к вахмистру. Вахмистр, видимо, разрешил ей свидание — Ванда подошла вплотную к вагону. Передавая Михайле сверток, она едва слышно сказала:
— Там все. Бельишко. И новое краснокрестное свидетельство. Во Львове, у печатника Нечитаного, добыла.
— Благодарю, Вандуся. — Не найдя более теплого слова, Щерба замолчал.
У Ванды блестели повлажневшие глаза, хотелось броситься к ногам мужа, излить свою боль открыто, на весь мир, но она помнила его прощальное внушение и, сцепив зубы, заставила себя быть достойной женой революционера Щербы.
«Ох, знал бы ты, любимый, — мысленно делилась она с ним, — что я пережила после твоего отъезда! Все-таки хватило сил у твоей Ванды — запереть дверь перед тем палачом».
— Я буду продолжать твое дело, Михайло, — повторила она сейчас, как присягу, слова, которыми ободряла себя в ту страшную ночь.
Он благодарно улыбнулся:
— На это я и надеялся, Вандуся. — Припав на колено, Щерба склонился к ней и, придерживая левой рукой наручник, правой рукой дотронулся до ее щеки. — Будь осторожна. Слушайся Пьонтека. И еще вот что: Суханю берегите.
— Хорошо, Михась. Когда же мы увидимся? Мне очень хочется тебя попросить. Только ты не послушаешь…
— О чем, Вандуся?
— Береги себя. У нас, Михась, ребенок будет.
Щерба радостно вспыхнул, наручники звякнули от взмаха рук, он порывался еще что-то сказать, но в это время паровоз подал сигнал и все заглушил своим пронзительным свистом. Щерба не успел даже пожать Ванде руку, как подскочил караульный, у вагонов засуетились провожающие, завопили женщины, и вслед за вторым гудком вагоны, дрогнув, лязгнули буферами. Эшелон с пополнением для фронта тронулся, поплыл мимо пестрой толпы и, набирая скорость, покатился на восток. Щерба напоследок потянулся из вагона — увидеть бы ее поднятую прощальную руку, но среди сотен протянутых рук не узнать было самую родную, будущую опору всей его жизни.
Он отошел от дверей, сел на нары, печально ссутулился, опираясь на локти. В ушах у него не стихали прощальные вопли женщин. Они не разойдутся, пока последний вагон не исчезнет в пролете туннеля, и все будут смотреть на восток заплаканными глазами и обращаться к богу со своей скорбью и горечью, потом потянутся в безмолвной тоске домой, совсем как с кладбища после похорон. Щерба — ему часто случалось видеть воинские эшелоны на станциях Австро-Венгрии — чувствовал душевное состояние покинутых, беспомощных в своем горе женщин, оставшихся там, на станционных путях. Что теперь ждет их дома? Забрали мужей, забрали сыновей… Кто же теперь пойдет за плугом, кто засеет изрытую окопами землю? Остались лишь малые дети да подростки-сироты… Сироты? Да, не одна из провожающих матерей поглядела нынче последний раз на своего мужа-хозяина. Может статься, точно такая же сиротская доля выпадет и его сыну…
Чья-то тяжелая ладонь легла Михайле на плечо. Подняв голову, он увидел стоявшего рядом горбоносого ландштурмиста, который первый поддержал его добрым словом.
— Не падай духом, человече, — сказал он сочувственно чуть сипловатым голосом. — Москаль не волк. Не съест. Кстати, мы их тут, в наших горах, уже видели. — И, принявшись выбивать пепел из трубки, добавил, хитрецки подморгнув: — Люди, брат ты мой, стреляют, а господь бог пули носит. Не так ли, камерад?
Щерба улыбнулся. Ему начинал нравиться этот сухопарый усатый солдат с умными серыми глазами, умевший так ловко подойти к человеку. И его незаурядное, чисто выбритое лицо, и лукавые искорки в глазах, и то, как небрежно сидела у него на голове солдатская шапка с медной пуговицей-кокардой, — все внушало доверие Щербе и располагало к дальнейшему разговору.
— Я вижу, у вас к политике есть какое-то пристрастие.
— Почему бы и нет. — Ландштурмист показал на шрам над правым глазом. — Я за нее, слава богу, и имперское свидетельство с печатью получил.
— Вот оно что, — удивился Щерба. — От кого же?
— От хлопцев коменданта пана Скалки. Солидные у них кулаки, провались они пропадом.
Щерба молчал. Опытный подпольщик, он не спеша присматривался к людям, ловил обмен репликами между соседями по нарам, следил за выражением лиц. К радости, у него складывалось мнение, что эти солдаты безусловно не годятся для военных подвигов во имя «наисветлейшего Франца-Иосифа» и что если они и станут стрелять, то, во всяком случае, не в москалей…
«Значит, не зря, Михась, тебя так сильно заковали, — подшучивал он над собой. — В этих приятных переменах есть и твоя, Щерба, капля меда. Карикатуры Сухани в казарме сделали свое дело. Этот эшелон не принесет славы австро-венгерской короне».
«Но это лишь половина дела, — прикидывал Щерба. — Австрийские винтовки должны стрелять. Должны! Не в москалей, а в тех, кто послал людей в этом эшелоне на фронт, кто глумился над людьми, кто украл у людей эти горы».
Щерба переносится мыслью в нейтральную Швейцарию, куда он нелегально перебрался в начале войны. Он держит французскую газету «La Santinelle»[29] Развернув ее тут же у газетного киоска, он наткнулся на то, что уже несколько дней искал во всех швейцарских газетах: на статью за подписью Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Да, именно эту статью имел в виду Семен — товарищ и единомышленник еще по Венскому университету, с которым они договорились перенести свою подпольную деятельность в центральное руководство Международного товарищества Красного Креста. В русских эмигрантских кругах, в кружках различных политических направлений статья получила широкий отклик, и вскоре газету с названной статьей найти было невозможно. Ее усердно читали и перечитывали, вокруг нее возникали жаркие дискуссии. Меньшевики рвали ее в клочья и топтали ногами, ею дорожили агитаторы и негласно засылали в Россию эмигранты-большевики. Щерба, державший связь со своими подпольными корреспондентами (вроде машиниста Пьонтека), не мог достать даже экземпляр газеты, и единственно, что ему оставалось, — дождаться, пока какая-нибудь из швейцарских газет, немецкая или французская, перепечатает из «Социал-демократа» этот материал в своем переводе. Михайло не ленился по утрам обегать все газетные киоски в Берне, просматривать в библиотеках свежие поступления из разных мест и в конце концов добился своего: 13 ноября 1914 года в «La Santinelle», социалистической газете интернационалистического направления, появилась долгожданная статья.
Она захватила Щербу. Наконец-то, вопреки крикливой «патриотической» шумихе австрийских мещан и их прессы, он услышал трезвый голос партии, единственной в Европе партии, по-человечески правдиво подошедшей к оценке кровавой катастрофы, которую каждая из воюющих стран обоих противостоящих лагерей называла «освободительной и священной войной». Россия освобождала галичан (заодно и Дарданелльский пролив!), Австро-Венгрия только и мечтала видеть «свободными» сербов и итальянских тирольцев. Германия не могла спокойно смотреть, как стонут под российским ярмом поляки и несчастные туземцы в английских колониях, даже Оттоманская Турция и та выступила против России, чтоб вместе с Германией «освободить» армян.
