— Сохраняя в руках пролетариата транспорт, крупные заводы, экономическую базу наряду с политической властью, — говорил он еще на Десятом съезде партии, — мы сможем добиться этого и безусловно добьемся. Ибо — не в отчаянии несем мы неслыханные жертвы, но в борьбе, которая одерживает победы!

Террористы и кулаки жгли хлеб, резали скот не только там, где уполномоченными были такие, как враг Суконцев, а и в других местах, где заготовками занимались преданные революции честные люди. Эти были по необходимости требовательны, а нередко и необдуманно резки, но не по злому умыслу, а от ненависти к силам сопротивления новым порядкам со стороны зажиточных, сытых крестьян, многие из которых, недовольные изъятием хлеба по нормам разверстки, были замешаны в февральском восстании. Не удивительно, что то тут, то там производились не всегда обоснованные аресты середняков, не сдавших хлеб по разверстке. Это грозило новым взрывом недовольства «справных хозяев», которые к тому времени составляли более половины крестьянских хозяйств, были главной производительной силой Сибири.

К Дзержинскому из местных органов ЧК все чаще стали поступать тревожные сигналы, и Феликс Эдмундович доложил о них Владимиру Ильичу.

Молча выслушав немногословный доклад, Ленин еще раз внимательно прочитал одну из телеграмм, только что присланную из Омска. Сердито спросил:

— Значит, вместо кулаков и скрывшихся в подполье белогвардейцев наше командование воюет с середняками? А что же наш уважаемый «наркомвоен» Троцкий? Одобряет все это? И чем там заняты Сибревком и комиссар ревкома товарищ Чуцкаев? Тоже «добру и злу внимают равнодушно»?

— Положение в Сибири, конечно, не из простых, — заметил Дзержинский. — Судя по всему, у некоторых армейских командиров и продработников сдали нервы…

— Если бы только нервы! — Ленин резко поднялся со стула. — Не столько нервы, сколько та наиопаснейшая для дела «ррреволюционность», к которой все еще привержены некоторые излишне бойкие работники, начиная с Троцкого. Они полагают, будто любой крестьянин — бедняк ли он, середняк ли — всегда лишь хозяйчик, а по- сему-де обязательно враг революции. И раз это так, то по отношению к нему возможна-де только одна политика: подавление силой. Но это же наивреднейшая глупость! Не глупость, а преступление! И там, в Сибири, судя по всему, кое у кого явно не хватило разума!

Он трижды сердито постучал себя пальцем по лбу:

— Даже весьма! Представляете, чем это может кончиться? В критическое для революции время идти на ножи с сибирским середняком? Верх тупоумия! При этом — самоубийственного!

И решительно повернулся к столу:

— Аресты надо немедленно прекратить. Армейские части вернуть в казармы. Послать на места побольше пропагандистов и агитаторов! — и склонился к листу бумаги.

Дзержинский молча следил за тем, как быстро бежит перо Владимира Ильича по белому листу, как вслед за пером, словно живые, возникают цепочки слов и фраз — строки ленинской мысли, его тревоги и воли.

«Прошу обратить внимание на сообщение Дзержинского о Сибири, — говорилось в записке, адресованной тем, кто отвечал в Москве за действия сибирской армии. — Опасность, что с сибирскими крестьянами наши не сумеют поладить, чрезвычайно велика и грозна. Чуцкаев при всех его хороших качествах несомненно слаб, совершенно не знаком с военным делом, и при малейшем обострении может грозить там катастрофа…»

Написав об опасности катастрофы, Ленин имел в виду не опасность новых восстаний. Для их подавления вполне хватило бы тех воинских частей, которые там еще оставались после разгрома колчаковщины, и тех, которые были дополнительно введены в феврале. Год спустя это подтвердилось во время подавления нового, еще более широко подготовленного кулацко-белогвардейского мятежа, в котором принял участие и штабс-капитан Терехов.

Опасность была в другом: в потере доверия среднего крестьянина к Москве в результате произвола властей на местах, а значит, и в невозможности вовремя и в необходимых количествах собрать в богатой Сибири хлеб, на который в тот год делалась главная ставка в борьбе за спасение центров страны от голода. Об этом Ленин говорил не раз, и это действительно было бы катастрофой.

Из опубликованного к тому времени декрета ВЦИК крестьяне уже знали о сути новой экономической политики партии. Каждый по-своему принимал ее. Одни — в надежде на облегчение, другие — на вольный рынок и на наживу.

Но до нового урожая, когда декрет о переходе от разверстки к налогу (десятипроцентному в центральных губерниях, двадцатипроцентному в Сибири) будет осуществляться на практике, голодной стране еще надо было дожить. А жить в городах центральной России было не на что: «костлявая рука голода», как писали тогда в газетах, все туже сжимала горло Республики. И чтобы остаться в живых — необходимы были решительные, практически эффективные меры: излишки хлеба там, где они еще есть, должны быть во что бы то ни стало изъяты и вывезены в голодающие центры Республики…

Эшелон двинулся в Сибирь на, исходе мая, и только месяц с лишним спустя его приняли на запасной путь станции «Омский пост» — в двух верстах от широкого Иртыша.

Отсюда к берегу шла подсобная железнодорожная ветка к торгово-погрузочным пристаням, лесопильному и шпалопропиточному заводам. А за мостом, за рекой — раскинулся город Омск: низенькие лачуги предместья, трубы заводов над темными плоскостями крыш, церковные маковки, а вдоль открытого правого берега Иртыша до самого устья Оми шеренга двух-, трехэтажных купеческих и господских особняков.

Небольшой пароходик спешил оттуда сюда, к пристаням, похожий на отставшего от стаи белого гуся. Степной ветер стлался над Иртышом. Облака бежали по синему небу. Но приехавшие в эшелоне лишь мельком взглянули на город и пароходик. Выскочив из теплушек, одни привычно устремились в поисках еды к белевшему аккуратными домиками хутору немцев-переселенцев в степной стороне за Омским постом. Другие, особенно те, кто был помоложе, и те, кто не в силах был дольше терпеть чесоточный зуд и расчесы от множества насекомых, — те толпами ринулись с насыпи к Иртышу. Они вброд переходили на остров, заросший тальником, сбрасывали с себя на ходу давно не стиранную одежду, полоскали ее в холодной воде. Потом, расстелив на кустах для просушки, на глазах у всех голышом, привыкнув уже не стесняться друг друга, лезли в реку сами. Крякали и стонали в ней, обжигавшей холодом тело, но и смеялись от радости, что ты гол, что струя стремительно обтекает тебя, ты можешь и плавать, и растираться мочалкой или песком, чувствовать себя сильным, противоборствующим течению, которое все время норовит отнести от острова прочь, к высокому мосту, укрепленному на восьми бетонных подпорах, шесть из которых стоят в воде…

И пока одни безрезультатно искали в хуторе у равнодушных к ним кантонистов что-нибудь из съестного, а другие плескались в реке или сохли в тальниковых зарослях, где ветер был не так резок, — в штабном вагоне велся важный для обеих сторон деловой разговор между членами штаба и представителями Сибревкома и Сибпродкома.

— Ждали мы вас… сильно ждали! Надеялись! — сказал от имени губернской партийной организации комиссар Веселовский, почти с нежностью оглядывая сидевших перед ним на нарах руководителей эшелона. — Как могли, подготовились. Произвели на местах учет машин, посевных площадей, всякого поголовья. Немало хороших людей потеряли при этом, а не все еще сделано. Продолжаем. Для подготовительных работ и вывозки хлеба из волостей мобилизовали четыре сотни рабочих верблюдов, пять тысяч конных подвод. Примерно наметили, кому, куда и по сколько ваших рабочих выделить для коммун, артелей и личных хозяйств. Кулаков с богатыми кантонистами мы в расчет не берем: эти пусть управляются сами, с них спрос особый. Москва обещает прислать из Центра еще два-три эшелона. Кроме того, к моменту уборки пошлем на места и своих рабочих и горожан. Но что это для Сибири? Она, матушка, — океан! Поэтому главное тут — машины: серпом и косой урожай сибирский не уберешь! Оттого-то на вас особенная надежда, как на спецов по сельским машинам. Старых «мак-кормиков» и других систем у нас в волостях много, да где изработались, а где стоят, потому как деталей нет.