Просмотрев составленные Лубковым под диктовку Терентия бумаги с перечислением имеющегося у каждого из сельчан количества едоков, скота, машин, земельных угодий, а также оставленного в прошлые годы на полях необмолоченного хлеба и полностью доверившись этим бумагам, Суконцев велел собрать мужиков на общую сходку.

— Куда годится?! — с первых же слов почти с крика начал он свою речь. — И как назвать, — потрясая бумагами, продолжал он с явной угрозой, — если не саботажем решения высших инстанций?! Послухайте вот, кто произвел и кто меньше выполнил по разверстке, если не эти самые, лень у которых прежде их родилась? Этих — полностью оглашаю…

Самыми злостными недодатчиками, укрывателями и лентяями были названы прежде всего неимущие из сельчан — Агафон Грачев, Федор Учайкин, Иван Братищев, Семен Недоручко, Тихон Шабров, а самым производительным и надежным для государства — Износков.

— Отколь же нам было взять? — попытался возражать Грачев. — Мне с детьвой да Палахой еле до новогодья хватило. А ноне и вовсе обголодались! Износкову хорошо: на него работает полсела! Тихон — в долгах, Федор — в долгах, я у него — в долгу. Земля, считай, называется только наша, а так и она — его!

Но Суконцев немедленно пресек «недостоверные показания».

— Разговаривать много я тут не дам и не буду! — сказал он, как обрубил, не позволив высказаться толком никому из возбужденно галдевших мужиков. — Есть сверху приказ полностью все исполнить, и как вы тут ни мурыжьтесь, я вас заставлю! Всех! Один, по прозвищу Бегунок, сбежал в неизвестном направлении от исполнения долга перед обществом. Но мы и его найдем. Спросим. С каждого спросим! — погрозив кулаком стоявшей перед ним толпе, с особым значением подчеркнул Суконцев. — Никому побег не поможет! Никто от долгов у нас не сбежит. Это уж есть как есть! Кто будет против — заарестую. Прямо вот с этими, — он указал на растерянно переступавших с ноги на ногу возле крыльца вол- совета красноармейцев. — В тот же день отправлю в уезд. А там целоваться с вами не будут. Что же касается до Износкова… Тут всем известно, как человек пострадал. За свободу от белых казаков глаза лишился. Конечно, достаток у него, как хозяина, есть… а сколь в семье едоков? Поболе, чем у любого!

— Может, его полюбовница Мотька или Терентий да Кузька Кривой с Михайкой — его семейные едоки? — снова не выдержал Агафон. — Тогда уж и нас там считай. Рази только едим отдельно, в своих, значит, избах, а так — все у него под ж… находимся. Всех подмял. И не наш, а его, Износкова, хлеб с летошних пор в кладях остался. А отчего он, хлеб тот, в поле оставлен, спроси? Оттого, что Мартемьян не стал его убирать для Советской власти: пусть, мол, гниет! Вот оно в чем. У нас, гражданин уполномоченный, гнить было нечему и сдавать было нечего, хошь приди и сам погляди. А потому ты не с нас, а прежде с него, с Мартемьяна, спрашивай..

— Спросим! Будет с ним разговор. Однако надо и то учесть, что старый да вдовый. Со всем управиться — где ему?

— Выходит, если считать по земле, то ему надо много, раз полно едоков, а как отдать государству, то он, бедняга, один не управится? Оттого, мол, в поле хлеб и оставил? Так понимать?

Суконцев со злостью крикнул:

— Хватит! Орателев нам не надо! Надо выполнить тот приказ — и дело с концом! Поэтому перво-наперво объявляю: завтра с утра все как один по этому списку, — он несколько раз помахал бумажкой, — почнут убирать на полях тот хлеб, потом возить оттуда сюды, к приемному пункту. На этом все…

В ту же ночь недалеко от Мануйлова кто-то спалил несколько больших скирд с прошлогодним хлебом.

Сукондев обвинил в поджоге Агафона Грачева и, продержав «поджигателя» сутки под арестом, на следующее утро отправил под конвоем одного из красноармейцев в уезд.

— Я и сам поеду, без твоего конвоя! — угрюмо сказал Грачев, когда его вывели из арестантского помещения на улицу и Суконцев сам грубо столкнул «преступника» в возок.

— Там обязательно разберутся! — насмешливо ответил Суконцев. — За поджоги помилуют, жди…

— Нет, мужики, что же это?..

— Да как же?..

— Быть того не могеть, чтобы наш Агафон! — говорили в толпе сбежавшихся к волостному правлению сельчан. — Не мог он тот хлеб поджечь…

Неожиданно для Суконцева из толпы шагнул Иван Братищев:

— Я тоже с Грачевым поеду, раз так! Не жег Агафон!

— И я! — крикнул Семен Недоручко.

— И я! Давай, мужики, всем миром…

— Бунтовать? — свирепо взвизгнул Суконцев. — Ну- ну, давайте! Посмотрим, как оно выйдет! И ты, похоже, участник? — ткнул он наганом в Братищева. — И ты, Недоручко? Сейчас пошлю и на вас бумагу…

Едва успели арестованные выехать за околицу, как с другой стороны главной мануйловской улицы, которая длинной, ровной дугой огибала эту часть озера Коянсу, в село, вышвыривая из-под копыт ошметки сырой земли, на рысях въехал отряд всадников в сорок сабель. Кони были в поту, красноармейцы угрюмы и молчаливы.

— Ну, как тут у вас? — видно, все еще занятый своими заботами в неудачно начавшееся для него утро, без особого интереса спросил Суконцева командир полусотни Макаров — рябой, усатый крепыш со сдвинутой на правое ухо старой армейской шапкой. — Порядок?

— Какой там порядок! — пожаловался Суконцев, еще не зная, как держать себя с этим явно раздраженным чем-то, впервые при нем появившемся в Мануйлове крепышом, который, похоже, какой-то местный, может быть, из уезда, бывал здесь в селе не раз.

— А что? — насторожился тот.

— Морока с этими мужиками…

— Ну?

— Скирды ночью спалили!

— Хм… значит, и тут, — угрюмо сказал крепыш. — Такое уж племя.

— На обмолот не идут… мутят, в общем!

— Сточной не налетывал?

— Атаман, что ли?

— Ну?

— Не слыхать, — соврал Суконцев, хотя из разговора с Износковым знал, что батька Сточной гуляет со своими здесь где-то рядом. «Вот-вот наведается и сюда, если в том будет надобность», — со значением подчеркнул Мартемьян во время осторожного, уклончивого разговора.

Крепыш бросил окурок на землю, сплюнул, устало сказал:

— Чуть не цельную ночь за ним и его бандюгами гнались. Думал — попался, гад. А он как сквозь землю! Может, он и поджег?..

— Не-е, наши это, — поторопился сказать Суконцев. — Одного я полностью уличил. В уезд уж отправил. А двое сами за ним пошли. Вроде него, смутьяны!

— Кто?

— Агафон Грачев и еще… как их?

— Грачев? — удивился крепыш. — Этот навряд ли.

— Со злости такой все может, — не согласился Суконцев. — От помощи властям в хлебе и в обмолоте полностью отказался. Бери, говорит, с других…

— А ты с других и бери. С Износкова хоть. У того и хлеба, и чего другого — полно! С одного соберешь, что надо по плану. Есть еще и Пармен Усов, Ефим Гуртяков, Бурлакин Илья. Эти пожиже, а все-таки в силе. Их тоже как следует потряси. Мыслю, что не без них Сточной как в землю уходит…

— Этих, само собой, потрясем! — поспешил согласиться Суконцев.

— И не только по их наделам, но и по дальним заимкам пошарь. Вон у Износкова, слышно, особо тайная заимка есть. Может, не одна. Найти бы… Не в ней ли отсиживается чертов батька Сточной?

— Где тут быть тайной? — попробовал усомниться Суконцев. — Все больше степя. А если бор, то не бор, а эти… колки по-ихнему, спрятаться негде.

— Прячут и в деревнях, по избам: мол, мужик и мужик. Однако и бор в их степях бывает. Конечно, не тот, что у нас. Ты сам-то откуда?

— С Уралу…

— Ну вот. У нас леса как леса. А все же и тут. Бывают с овражинами, с чащобинами — хоть эскадрон прячь! Да и степь возьми: обшарь ее всю-то! День скачешь, бывает, а голосу человеческого не слыхать. Разве один кочевой киргиз с табуном попадется, да и то так… мельком. Потому я и говорю: пошарь поглазастей. В их заимках много чего поскрыто…

— Пошарю. Однако негоже спуску давать и тем, кто мутит.

— Который мутит — ответит. Это уж так. В уезде с этими разберутся.

Макаров со стоном зевнул. Потянулся так, что крючки видавшей виды шинели взвизгнули в металлических петлях: