В течение этого периода не так трудно было Илье с людьми, которых он брал, что называется, “на ура”, как с самим собой. Лицам внешним невозможно было не покориться столь глубокой непосредственности, сообщавшей всякому его поступку, даже несколько обидному для них, очарование подлин­ной жизненности. Иное дело внутренние аф­фекты воли: здесь Илье подчас приходилось быть богоборцем, подобным Иакову, который обрел в результате своей борьбы атрибут Веельзевула - хро­мую ногу. Подобная же “хромая нога” появилась и в духов­ном облике Ильи. И вот он хотел хорошенько нащупать её и ампутировать: удалить из себя, как удел Противника в нём. Долго играл он в поддавки бесам, чтобы они перестали пря­таться и маскироваться, и они теперь настолько ос­мелели, что незаметно стали хозяевами душевных полей, на которых Илья продолжал мнить хозяином себя.

Оказалось также, что духовный опыт Ильи односторонен и не совсем чист: замешан не только на богоискательстве, но и на богоборстве. Пафос правдоискательства и разоблачение лукавства мира теперь были увидены им как бунт против предопределённого человеку удела; как вера в яко­бы возможный честный порядок мира; как нежелание понести тяготу, неловко сбрасываемую ближним на его плечи…. Но, разве это нежелание нести чужую ношу не равно, по сути, тому же перепихиванию друг на друга нерешае­мых проблем, которым он так возмущался?

Открытие лукавства человека и неподлинности мира оказалось только частью Истины. Вторую часть, заключающуюся в довольном принятии на свои плечи чужой немощи, Илье ещё только обещалось постичь.

Сегодня же ему надлежало обуздать бесов, которых он изрядно пораспустил, и укрепить свою господ­скую и пастырскую над душою волю. В свете этой задачи безграничная дионисийская свобода новейших времён не ка­залась ему уже последним и окончательным словом, и более ему уже не хотелось видеть во Христе освободи­теля от всякой позитивной нормы в пользу свободно дыша­щего духа. Оно-то, конечно, было верно, если иметь в виду дух пророчества, ищущий своего выражения и опубликова­ния во всякой, даже сколь угодно экстравагантней культур­ной форме, но - не все же быть Пифией! И, на­верное, прежде чем провещевать, надобно заслужить нисхожде­ние пророческого духа аскетическим подвигом …?

До сих пор экзистенциальным кри­терием для него являлось буквально поминутное согласие с самим собой; то есть полное соответствие плана выражения плану содержания, - то теперь ему виделось важным проти­востать самому себе, и в этом противостоянии не последняя роль отводилась им столь презираемой прежде жё­сткой форме правила.

Все “нелепые ритуалы”, которые он наблюдал у “подлинных христиан”, обрели для него ута­ённый прежде смысл формирования пастырской воли. Они, конечно, не совсем понимали, что делали, так как были новыми, ре­формистскими христианами, стяжающими Духа Свята сейчас и на­прямую, - в чём, впрочем, сходились с первой апостольской общиной, которая так же стяжала дух пророческий, говоря­щий разом на всех языках. И это их стяжание зиждилось, ко­нечно, не на песке желания, а на камне крещения, помазания и при­частия; а также на строгом исполнении некоторых произвольно выбранных заповедей. Именно этот законнический и обрядовый фундамент позволял им надеяться на услышание Отцом их непрестанной просьбы о ниспослании пророческого духа. Завершающим действо актом была коллективная молитва, и на этом фи­нише они старались вовсю.

Немного смешно было смотреть, как они зажмуривали глаза, думая, что чем крепче они сожмут веки, тем сильнее их сосредоточение.

Лица их сковывала гримаса серьёзности, просительности и ложного смирения, вполне противоречившего наглости их притязаний. Это неестественное напряжение приводило к тому, что многие не могли сдержать нервной зевоты. Взгляд со стороны получал впечатление необоримой скуки. Так оно, впрочем, и было для тех, кому эти радения давно приелись: с самого детства. Не рутинны были только прозелиты….

Илья знал, что тут ничего не могло получиться, так как их рвение к исполнению ритуала несло в себе содержание, прямо противоположное изначальному и подлинному смыс­лу всякого ритуального действа. То, что они делали, больше походило на аутотренинг или вульгарную евро­пейскую “йогу”. Вдобавок они, в духе времени, приносили жертву тотальности, полагая, что должны образовать в соборе единый разум, единое устремление и единое тело…, то есть Голема.

В сущности, большинство членов церкви, - и, особенно, про­зелиты, - проходили в ее лоне процесс первичного окультури­вания, или, правильнее, рекультивации - ис­правляли свой Я-образ на более ценимый, путем новой само­идентификации по принадлежности к новой для них общине: опирали свою новую самооценку на идеалы иные, чем те, в системе которых они однажды ощутили себя униженными и забро­шенными.

Из этого пункта, разумеется, страшно далеко до личности, вылупившейся из коллектива; которая имеет дело с ду­хами: общается с ними реально, и не выделывает больше из себя робота, манифестирующего культурные символы. Свободен тот, кто покинул поле олицетворённых идей и живёт теперь в отрогах сказоч­ного хребта Куньлунь. Там свои тропинки, источники, дере­вья и животные. Не по всякой тропинке пойдёшь, не из вся­кого источника испьёшь, не от всякого древа съешь. Там свои опасные места, где обитают различные хищные духи, могущие поглотить тебя. Нужно быть осторожным. Именно в этих локусах полезно остановиться и произнести охрани­тельную молитву, обратиться к Жёлтому Владыке, которому только одному под силу укротить тигроподобных духов с человеческими лицами…

Илья ещё толком не изучил эту местность: до сих пор он бродил по ней беспардонно и бездорожно, - как вездеход по тундре; то и дело проваливаясь в ямы, теряя гусеницы, давя подрост стланика. Дальше так жить не годилось. Бесы за­брались уже в самые кишки: Илья поминутно терял себя, за­бывал, кто он: не знал, как вернуть себе прежний облик. Привычка лезть напролом, не заботясь о следе, представляла теперь, пожалуй, главную проблему. Следовало пройти при­вычные маршруты обратным ходом, медленно озираясь, отыскивая себя потерянного. Нужно было установить для себя все опасные места. Это оказалось трудным делом. Бесы уже изрядно завладели им и носили по воздуху безо всякой дороги, - а он-то воображал себя даосом, летающем на обла­ке!

Еда, между прочим, была одним из таких пунктов. “Пища - низшее из существ” - вспомнились слова Брахманы: “она основание, но она же и дно”. Илья впервые оценил зна­чение ритуальной молитвы перед едой…

И ещё он понял, - уже не умозрительно, как раньше, - а в качестве настоятельно ощущаемой потребности жить, - что бытие совершается здесь и теперь, и пребывать вне этих “здесь” и “теперь”, в чём бы то ни было ином, значит не жить. Йога знания, которую он до сих пор практиковал, конечно, содержала в себе попытку быть, но всё-таки опосредо­ванную иным, будущим бытием, которое осуществится на “вершине знания”. Теперь он понял, что господство должно осуществляться сейчас и всегда, и что да­рованная Царём свобода принадлежит наезднику, а не коню.

Глава 57

Так старики порешили

Когда Илья задавался вопросом, кто были самые лучше люди из тех, что встретились ему на жизненном пути, он не­изменно приходил к выводу, что таковыми были русские крестьяне. Те самые деревенские люди, пренебрежительно именуемые “деревня!”, грубо и безжалостно унижаемые и уничтожаемые варварской утопической цивилизацией, кото­рая приносила их в жертву идеальной социальной машине, которая выставила против них отряды соблазнённых ею лю­дей, кичащихся своей дьявольской силой….; и что самое ужасное - их собственных сыновей.

Чудом сохранившиеся представители русского крестьян­ства, убитые социально, но не сломленные духовно, несмот­ря на жернова революции, - вот те святые, лики которых вы­делялись из толпы прочих лиц смотревших навстречу Илье. Большинство их сгинуло безвестно на этапах и лесосеках, а те, кто уцелел…, - хорошо ли им было? Какими же одиноки­ми должны были чувствовать себя они в этом пораженном безумием мире. Всё разрушилось. Прадед Ильи по матери ещё ходил пешком на богомолье в Киев, в Лавру, из Сибири-то! А дед…, дед уже вынужден был скрывать свою веру и мо­литься тайком, а чаще беззвучно, про себя, в густую свою бороду, которую и Пётр не смог сбрить. А вот советская власть сбрила. И хотя бороду дед сохранил, от крестьянства его только и осталось, что эта борода. Остальное пропало. Правда, бревенчатые хлебные амбары, говорят, стоят и по сей день: и по сей день пользуется ими для своих нужд здешний разорившийся колхоз.