Стали мы проезжать украинские золотые поля. Это была прекрасная картина, она отвлекла меня от мыслей о голоде. Переливающиеся волны пшеницы и большое красное солнце, - то был восход. Нас везли через Синявку на Белую Церковь.

Шли дни, я всё голодала. Только раз на всём пути до Бе­лой Церкви мне удалось поесть. Дело было ночью. Поезд ос­тановился и долго стоял. Наши ребята ушли куда-то и потом вернулись с ящиком масла, который они украли из эшелона с продуктами. Всем досталось по миске сливочного масла. Я ела его без хлеба, пока мне не стало плохо. Оставлять было нельзя, если бы немцы увидели, они бы нас постреляли. Ре­бята сказали, чтобы мы съели всё до утра. Я не могла съесть и, - как ни жалко было, - выбросила остатки с миской за окошко.

В одну из ночей, когда я спала, лёжа на грязном полу, ко­лёса сильно застучали, и мне показалось, что мы едем обрат­но. Я как закричу: девочки, мы едем обратно! Но меня быст­ро успокоили: объяснили, что это только кажется…

Кончились, наконец, казавшиеся бесконечными белорус­ские леса по обеим сторонам дороги. Целую неделю - одни леса, стройные высокие деревья. И ни крошки во рту. По­следний раз в Белой Церкви выдали по мисочке похлёбки. Но и до этой мисочки нужно было дотянуть, дожить. Голод уже перестал быть голодом: перешёл в какую-то полусонную пустоту, ощущаемую вне тела, перед глазами. Теперь лес кончился, значит появилась надежда, что их, наконец, покормят. Вдоль дороги теперь стояли дома, переходящие в города, маленькие и большие. То была уже Польша.

В 10 утра приехали в Лодзь красивый, зелёный город, совсем не военный. На станции нас встретили поляки. Подходили к нам, спрашивали: откуда? Удивитель­ным было, что они говорили по-русски, хотя и не совсем правильно. С девочками украинками они общались совсем легко. Предупреждали нас, что в Германии очень плохо. Мы ведь ещё не знали этого. Многие надеялись, что будут нор­мально жить, работать в цивилизованной стране. Одна по­лячка подошла ко мне и предложила идти к ней. Она хотела меня спрятать. Но я боялась отстать от своих девчат, - ведь я так похожа на еврейку. Пока я с ними, в колонне русских, я русская, а одна… Кто станет разбираться, армянка я или ев­рейка? Убьют и всё. Отказалась. Полька жалостливо покача­ла головой. Она, наверное, тоже думала, что я еврейка.

Вскоре нас построили и привели в большой двор. В глу­бине его стояла баня. Он был огорожен высоким кирпичным забором. Повсюду были немецкие солдаты. Смотрели на нас, смеялись, шутили непонятно. Дали нам опять по миске ба­ланды и прессованную пшеницу в виде скибки хлеба, в цел­лофане. Пшеница была совсем сырая, твёрдая, есть было не­возможно.

Потом стали заводить в баню, по десять человек. Те, кто уже помылись, выходили из бани по другую сторону, так что мы их не видели и не знали, что с ними. Наша очередь подо­шла только к вечеру: оставалось нас человек шесть, девушек лет по шестнадцати. На дверях стояли немецкие солдаты, нам нужно было раздеваться перед ними. Мы не знали, как нам быть. Но выхода не было, мы должны были пройти сан­пропускник перед въездом в Германию. А солдаты ходили группами, смотрели, фотографировали. Было стыдно и уни­зительно. Мы разделись как можно быстрее, потому что са­мое стыдное было именно раздевание, и, прячась друг за дружку, кучкой побежали в душевую. Там нас тоже встретил немецкий солдат в фартуке. Он выдал вам по куску мыла на двоих и мочалку, а после полотенце. Мы наскоро искупа­лись, оделись в свою прожаренную одежду, и нас вывели через другую дверь в какой-то темный и холодный коридор. На полу была постелена солома. Наступала уже ночь, и мы легли на солому. Рано утром нас разбудили и повели обрат­но на вокзал. Там посадили в эшелон и отправили дальше.

Ехать оставалось недолго, но я была очень голодна, и по­этому казалось, что дорога эта никогда не кончится…. Огней не было. Германию тогда уже бомбили. Ночью эшелон вне­запно остановился. Двери отворились, и всем сказали выхо­дить с вещами и строиться около вагонов. Мы выходили, переминаясь затекшими ногами. Вокруг было совсем темно, ничего не видно; только узкая полоска неба высвечивалась чуть-чуть между чёрными кронами деревьев. Построи­лись на ощупь в ряд по одному и, цепляясь друг за друга, пошли вслед за полицаем. Полицай шёл впереди с фонариком, освещая себе дорогу, а я ориентировалась по светлой полоске неба. Шли мы, казалось, долго. Я не отрывала глаз от звёздной сероватой ленты над головой, а рукой держалась за девчонку впереди меня, а сзади за меня держалась другая, и так мы шли всё вперёд и вперёд. “Слепые ведут слепых” - подумалось мне.

Недавно, видно, прошёл дождь, - земля была сырая. На­конец, мы подошли к колючей проволоке, а за этой проволо­кой стояли наши ребята (!) и ели сырую капусту. Оборван­ные все. Увидели нас в рассвет­ною сумраке, хорошо одетых и с вещами, и стали ругать за то, что мы приехали в Германию. Обзывали дурами. Это был уже лагерь в городе Вупперталь, распределительный. Нас привели в барак. Внут­ри горел тусклый свет, многократно рассекаемый трёхэтаж­ными нарами. Барак был ужасно грязный, народу было не­сметное множество. В тот же час началась бомбёжка. Бомби­ли английские самолёты. Я не знала, куда деться от грохота разрывов и рёва самолётных моторов, - ведь я очень боялась бомбёжек. Спряталась под нары, как ребёнок. Под утро бомбёжка прекратилась. По восходу солнца мы вышли во двор, и на плац. Он был очень обширный, и людей на нём было много. Утро было тёплое, солнце ярко светило после ночного дождя. Кругом стоял лес. Пахло свежестью, хоте­лось дышать этим воздухом. Я щурилась, глядя на низкое солнце, и дышала.

Вскоре стали прибывать хозяева за рабочей силой. Все разодетые, пузатые, холеные. Настоящие капиталисты! Ста­ли выбирать, каждый себе. Брали красивых девушек в дом­работницы. Больше всё украинок: они были высокие, здоро­вые, цветущие. Если бы не война, я, наверное, никогда бы не увидела столько красивых людей. Мне сказали, что хозяева забирают здесь девчат и увозят в другие города, где есть бомбоубежища, - они ведь знали, что я боюсь бомбёжек. Но ведь украинки были такие статные, а я маленькая, чёрная замухрышка. А хозяева были придирчивые: даже зубы ос­матривали. И мне стало стыдно за себя, что я такая, поэто­му я не стала дожидаться, пока меня с позором отбракуют: увидела поодаль строящуюся колонну девчат, подошла к ним и стала спрашивать, куда они строятся? Они мне сказа­ли: становись к нам, нас должны повезти на завод. Вместе со всеми было всё-таки не так страшно, и я встала к ним. На­бралось нас человек 150-200. Пересчитали и повели на вокзал - полицай и хозяин завода.

Вокзал был очень красив: не то, что у нас. Я не видела та­ких прежде. Перрон крытый, стеклянный. Посадили нас в очень чис­тые, мягкие вагоны, и мы поехали по таким красивым мес­там, каких я не видела никогда до сего дня. К голоду я почти привыкла: всё время пила воду.

Глава 50

Труд освобождает

Утром, в 12 часов, мы приехали в город Виссен. Город этот весь утопал в зелени, и под городом протекала речка небольшая, Зиг, приток Рейна. Прямо от станции нас повели через пути к заводской проходной, а оттуда по крутой ас­фальтированной дорожке мы поднялись к нашему лагерю на высокой горе, в очень красивой местности. Кругом горы, лес очень красивый с трёх сторон, а с чет­вёртой, в глубоком распадке, протекала речка, и проходила железная дорога. Лагерь был огорожен колючей проволо­кой. Когда мы вошли в ворота, разошёлся утренний туман над речкой, засияло солнце, всё осветилось вокруг, заиграло, и стало сразу легче на душе.

Это был день 22 ноября 1942 года, а выехали мы 5-го сен­тября: целых два с половиной месяца в дороге! Встретили нас здесь, в нашем немецком доме, опять же украинки. Они нам приготовили завтрак. Их сборные деревянные бараки стоя­ли ниже по склону, а наш барак - выше.

Все мы получили в руки по большой миске морковного цвета с двумя ручками, как у кастрюли. В мисках было пюре картофельное, и свежая тушёная капуста. Выдали также по пайке хлеба из соевой муки, 400 гр., и по кубику маргарина размером в спичечную коробку. Мы были уставшие и очень голодные: я думала, что никогда не наемся. После завтрака нам выдали по два одеяла, по полотенцу, миски для умыва­ния и рабочую одежду: брюки с жакетом из бумазеи, синего цвета, и обувь на деревянной подошве, которая называлась “буцы”. И тут я вспомнила сон, который видела дома, ещё перед войной, и в этом сне мне подарили туфли на деревян­ной подошве. Тогда я ещё удивилась - как может присниться то, чего никогда не видела, у нас ведь не было такой обуви. Вспомнила этот сон и чуть не заплакала - неужели было вре­мя, когда всё это могло быть только сном?