Швайцер был, однако, не просто дурак, но “дурак с направлением”, то есть “просвещённый и воинствующий”, по­этому он сразу возненавидел Илью. И ненависть эта была тем страшнее и тем инфернальнее, что возненавидел он его не только как конкретную персону, но как социального типа, ” в котором всё зло!”, - обобщение, снимающее запреты и освящающее убийство. Каков был облик этой оправданной в глазах Князя мира сего ненависти, можно было судить по тому, сколь испуган был ею очкарик Дормедонт, руководи­тель преддипломной практики Ильи, в ходе которой Илья, разумеется, палец о палец не ударил. Простак Дормедонт имел неосторожность пожаловаться Швайцеру на откровен­ное манкирование со стороны Ильи работы в лаборатории. А он, между тем, возлагал немалые надежды на практиканта, надеясь с его помощью продвинуться на хороший шаг к своей заветной учё­ной степени. И тут, - надо же! - попался ему этот Илья… Дормедонт сей не подозревал нимало, что пожаловаться Швайцеру на Илью это всё равно, что пожаловаться на Хри­ста первосвященнику Каиафе. И славно было бы для Швай­цера оставить его в начальном неведении. Но не сумел охальник скрыть блеска людоедского в глазах своих, и заз­меилась на устах его тонких, как ниточка, иудина улыбка.

То был несомненный просчёт. Немедленно разорвалась завеса, отгораживающая чрево мира от взоров синих ворот­ничков, и несчастный простак, радующийся впаиваемым в схему “диодикам”, отшатнулся от Дьявола. Да, презрение к людям всегда было слабым местом Князя, - как-то недооценивает он раз­меров того удела, который имеет в “синих воротничках” не­навистный “гой” Йешуа, недораспятый на Голгофе,

“За что он вас так ненавидит?!” - вопросил у Ильи очка­рик, ошеломленный силой этой ненависти, невиданной им прежде, да и где ему было видеть её, живя в советском птич­нике, где сильные страсти не находят своего предмета?

Результатом невольного обнажения зла явилось то, что Дормедонт более не требовал от Ильи никакой работы и поставил Илье за практику “хорошо”. Тем не менее, на засе­дании кафедры по итогам практики Швайцер заявил, что руководитель “пожалел” Илью, и по доброте душевной за­высил ему оценку. В итоге Илья получил в зачётку “удовлетворительно”, вместо “хорошо”. Это было всё, что сумел в данном слу­чае сделать Швайцер в деле социального потопления Ильи. “Мало!” - щёлкнули зубы Цзиньлюя.

Рустам, посвященный в эти злоключения Ильи и весьма склонный к “робин-гудству” предложил послать Швайцеру на дом посылку с блохами и тараканами или, того лучше, плеснуть ему в глаза кислотой в тёмном подъезде. Илье идеи Рустама понравились, но не настолько, чтобы их осуществ­лять, - да и где еще брать этих самых блох? Поэтому он на­сладился мысленным исполнением мести.

В реальности, впрочем, Илья ни за что не унизился бы до подобного ответа: тогда он сразу бы проиграл партию Швайцеру. Он чувствовал, что Швайцер непрост; что сквозь него просвечивает Дике, Справедливость, указующая на не­го. Илью, своим судьбоносным перстом.

И в самом деле. Швайцер был непрост: он был филосо­фом; и даже осмеливался быть нонконформистом по отно­шению к либералам, каковых в среде интеллигентов было большинство. Он глубоко симпатизировал Сальери в век Моцартов. И это было его скромной тайной. Тайной, по­тому что он был великим деятелем в тиши, или, говоря по-русски, “тихушником”.

Швайцер держался убеждения, что наука погибнет, если попадёт в руки Моцартов, - ведь тогда она будет зависеть от их капризов, от их лени, от их вдохновения, Моцарты в лю­бой момент могут бросить всё к чёрту; они ведь хороши, по­ка им всё легко даётся, но отступят перед первою же трудно­стью. Поэтому Моцарты - всегда дилетанты; пусть гениаль­ные, но дилетанты. Сам он глубоко чтил науку и готов был служить ей верой и правдой, от начала и до конца дней сво­их, не жалея ни сил, ни времени. Он въехал в науку на задни­це: составляя нуднейшие, - но всем так нужные, - бесконеч­ные таблицы спектральных линий. Согласен был на самое скромное место в науке: быть псом науки. И хозяевам, всем этим легкокрылым Ландау, нужны были такие псы. Нужен был пёс и доктору Грудко. Швайцер не упустил своего шанса и плотно занял будку учёного секретаря кафедры. И, будучи псом, по совместительству служил и другим, более важным хозяевам, со значком борзой на лацкане, которые держали всю эту учёную братию, - как в ас­пекте обеспечения их деятельности, так и в аспекте их благонадёжности. Теперь он старательно и упорно работал на обоих фрон­тах, терпеливо ожидая вынужденного признания со стороны заносчивых талантов; со стороны хозяев он такое признание уже заполучил.

Это была его стезя: служить и ждать. Моцартам же пода­вай славу, да побыстрее; большие свершения. Они пренебре­гают кропотливым трудом; а уж о собачьей должности сек­ретаря и говорить нечего! Станут они возиться с админист­ративными бумажками. А разве могут они взять на себя от­ветственность в тонком деле оценки заслуг, распределения наград и наказаний? Или заняться очерёдностью “остепенения” сотрудников кафедры, или часовой нагруз­кой? Что вы! Они выше этого. Ну, прямо Христы! Согласны браться только за престижные темы. А кто же будет делать черновую работу, без которой наука - просто блеф! А ещё есть и политический надзор… Об этом они и вовсе знать ни­чего не желают: брезгливо морщатся. А заказы-то, между тем, поступают от Минобороны. Не-ет, крепкие задницы в науке гораздо ценнее и нужнее умных, но ветреных голов. Голов - сколько угодно, а вот задниц - явный дефицит. И пока Моцарт не обрастет осно­вательной задницей, способной высиживать за нудными опытами и расчетами месяцы и годы напролёт, ему нечего делать в науке!

Пред лицом столь решительных понятий должен просить читателя заметить, что Илья родился вовсе без задницы. В глазах Швайцера это был непоправимый дефект.

На кафедре Швайцер вёл небольшой специальный курс корректировки формы спектральных линий. Слушать его мычание и блеяние, - которое он, к тому же аггравировал, противопоставляя, по-видимому лик косноязычный, но глу­бокомысленный, лику поверхностному, но с хорошо подве­шенным языком, - Илья не испытывал охоты. Поэтому он совершенно проигнорировал часы, отведённые Швайцеро­вой науке. Курс этот он без труда освоил по книжке за не­сколько часов усидчивого внимания, которое вдруг откры­валось в нём в период сессии, и явился на экзамен к Швайце­ру подкованным на четыре ноги.

“Вы отвечаете на “отлично”, но я ставлю вам “удовлетворительно”, - нисколько не стесняясь, напрямую объявил Швайцер, выслушав ответ Ильи на экзаменацион­ные вопросы.

“Скотина!!” - скорее радостно, чем огорченно, неслышно для окружающих проревел Илья всем своим нутром. Швай­цер сбросил маску, и это было приятно Илье, так как под­тверждало его нравственные интуиции и снимало с него об­винения в бестактности, самомнении и эгоцентризме; в како­вых грехах обвиняли его некоторые из его товарищей, быв­ших свидетелями его фрондёрского поведения и скрывавших свой конформизм за правилами хорошего тона.

Враг пошёл на открытое попрание права, поставив выше достижение своих целей, и этим обнаружил себя, как врага Бога, как Змея лукавого. Это было много дороже “баллов”. Плевать ему на баллы. Физика давно уже его не интересова­ла (вернее, всё ещё интересовала в плане любознательности, но уже не как поле приложения своих сил) и он не связывал с нею более своего будущего. Швайцер явно бил мимо цели. “Мелюзга” - вот что читалось в складках глаз Ильи, когда он смотрел на Швайцера.

Однако, в собственных глазах Швайцер был человеком со значением: он был социальным деятелем, борцом, подвиж­ником. Как хорошо сознавал он свою ответственность, в от­личие от многих других. Ведь он стоял у истоков будущего науки, а значит, и всего общества! Он работал с юношест­вом, и стоял швейцаром у дверей во взрослую жизнь, и от не­го зависело, кто пойдёт в гору, кто составит корпус завтраш­ней науки. О! тут он вовсе не был формалистом. Напротив, он действовал по существу, где, возможно изгибая форму, ради пользы дела, - он понимал свою задачу.