“Да, нас мало. Но, и не мало, а, наверное, столько, сколь­ко нужно. И мы врозь! И это не страшно. Так должно быть, ибо каждый думает, что именно он и призван, и избран. Мы не образуем мира, и не можем его образовать, ибо мы - кон­куренты. Каждый росток реализует собственные уникальные возможности. И в добрый час! Жизнь сама выберет среди нас, и не стоит пытаться навязать ей свой мотив”.

“Но, впрочем, есть одно важное осознание, которое сле­дует закрепить себе в отношениях с собратьями по духу”, - решил Илья. “Нужно различать семена, которые пустили корни и теперь опираются на собственное основание, и семе­на, не пустившие корней, как посеянные на камне: которые продолжают бродить и медленно разлагаться под действием начального жара, заключённого в плотском человеке. И если первые, опираясь на корень, способны сбрасывать свои обо­лочки, направляя свой росток к свету, то для вторых разру­шение оболочки равносильно смерти, ибо состояние не про­росшего семени есть то единственное состояние, в котором присутствует Дух, хотя бы в виде следа. Поэтому только первым можно лицезреть солнце. Для вторых же лучи солнца опасны. Им нужно прятаться в темноте, сохраняя силы, в на­дежде, что каменистая почва в какой-то момент всё-таки рассядется и даст возможность всадить в неё корень.

Отсюда можно заключить, что пустившие корни в опыте собственного роста обретут нужное знание, потому нет на­добности их учить; да и вредно, ибо знание не должно от­рываться от опыта. С теми же, у кого нет корня, бесполезно делиться знанием роста, ибо они неспособны к росту, а обо­лочка из культурных символов, охраняющая потенцию про­растания, агрессивно защищается от приглашения к смерти. “Ежели семя не умрёт, то не принесет плода в новой жизни…”, - но это оно потом узнает. Теперь же его поверхность покрыта антителами, защищающими от мудрости прорастания через умирание. Поэтому знание бесполезно в общении - на нём не построишь правильного поступка”.

“Знание - моё достояние: пусть принадлежит мне; а действие нужно оста­вить Сыну Плотника”.

От этой мысли Илье стало как-то просторнее внутри са­мого себя. Он ощутил удовлетворённое успокоение от своего возвращения в ту самую гавань, из которой, многие годы назад, неосторожно отплыл в бушующее море, в погоне за честью и славой.

Илья вспомнил себя тогдашнего, опустошённого и отча­явшегося, уступившего какому-то надуманному давлению мира. Вспомнил свою тоску и вырвавшийся неволею крик: “Ах, если бы полюбить кого-нибудь!”

Могу заверить читателя, что это не поэтическая метафора или гипербола: такой возглас действительно прозвучал, и я слышал его собственными ушами, и это - всего лишь через год после женитьбы на любимой девушке!

Впрочем, здесь я зарапортовался. На деле, Илья пере­стал любить Евгению ещё до женитьбы на ней, но память о возвышающей и одухотворяющей силе любви жила в нём. Тогда волшебное действие любви на нравственную природу чело­века явилось для Ильи открытием, и именно этого животво­рящего действия, а отнюдь не любовных утех жаждала его душа, гибнущая без притока возвышенной энергии и сопут­ствующей ей идеальности. Илья хотел любви, и открылась ему бесплодность его жизни, как жизни без любви.

Евангелие. Он перечитывал его снова и снова, и все более близким себе чувствовал возве­щенный там путь. Да, христианские любовь, служение и пра­вота - это то, чего ему не хватало в жизни, заполненной бес­прерывным стремлением к правде мира сего, к пьедесталу, к первому месту. Илья всё больше склонялся к тому, чтобы за­местить в своей душе конструктивистские социальные док­трины Евангельской заповедью любви. Но загоревшейся над жизнью его Вифлеемской Звезде сужде­но было погаснуть на время.

В один из летних дней Илья, чуть просветлённый чтением Писания, вышел прогуляться в парк. Думал ли он, что встретит там Рустама? Едва ли, - но подспудно желал этого. Последние недели они чуть ли не ежедневно встречались с Рустамом, вовсе не условливаясь об этом: просто сходились на своих путях, как две капли ртути, которые стремятся к слиянию и находят друг друга. Вот и теперь, едва ль полчаса минуло, как Илья бродил машинально по тропинкам запущенной части парка, созерцая с грустью убитую множеством ног зем­лю, и на другом краю показался велосипедист. Он подкатил к Илье, слез со взятого напрокат драндулета и негромко, но со звонкой нотой в голосе произнёс: привет! То был Рустам. Илья узнал его ещё издали. Как правило, появлению прияте­ля всегда предшествовала внезапная мысль о нём. И в этот раз, за минуту перед тем, образ Рустама стал настойчиво сту­чать в двери внимания Ильи.

Друзья обменялись рукопожатием: со стороны Рустама не крепким, сопровождаемым полуулыбкой и сдерживаемым смехом в глазах; а со стороны Ильи крепким, серьёзным, и даже с долей роковой мрачности. На не слишком заинтересо­ванный вопрос Ильи по поводу велосипеда Рустам с юмором стал рассказывать о своих загородных поездках, во время ко­торых он кричал, надсаживая горло, и старался вдыхать ртом побольше холодного воздуха, - всё это с целью “заработать” таким образом ларингит и, с помощью последнего, отвязать­ся от досадной должности учителя, которая досталась ему по распределению.

Затем, разговор, как всегда бывало меж ними, сосредото­чился вокруг “вечных вопросов”, и Илья поделился с Руста­мом своими мыслями о христианской любви, как пути пра­вом.

Не могу сказать точно, надеялся ли Илья на понимание со стороны Рустама или просто исповедал перед ним сердце своё как перед “искренним”, но, во всяком случае, реакция Рус­тама на эти откровения была живой и негативной.

(В пояснение нужно сказать, что в отношениях друзей их взаимные статусы распределились в соответствии с приоритетными для каждого областями, в кото­рых признавался знатоком и авторитетом либо Рустам, либо Илья. Это разделение опиралось на естественные различия их душ и воспитаний.

Особенность Ильи, по отношению к Рустаму, заключалась в том, что его конструктивная воля скользила по поверхности личного бытия, не выходя в своих опредмечиваниях из сферы внешних деяний; во внутреннем же души его воля не имела своих предметов и целей. Поэтому Илья хорошо знал истину и правоту в политике и гражданстве и здесь задавал тон, в том же, что относится до наполнения сердца, Илья был спонтанен и износил изнутри то, что бог на сердце положит, не умея и не желая прилагать к сердцу волю. И это было существенной чертой усвоенной им в семье куль­туры; и его свободы, которая как раз и состояла в том, чтобы не стеснять своего нрава. Понятия Ильи на этот счет были соответственны: он полагал, что касательно внутреннего ка­ждому человеку полагается “карт бланш”, и что вмешатель­ство во внутреннюю жизнь другого - под запретом.

Не таков был Рустам. С его точки зрения такая культура была культурой отчуждения и безразличия друг к другу. Он нёс с собой культуру тесного восточного патриархального мирка, где люди предъявляют определённые требования не только к внешнему, но и к внутреннему друг друга: где господствует не формальный за­кон внешних причины и следствия, а более глубо­ко проникающий в душу человека бдительный нормо-несу­щий взгляд ближнего. И нормы этого мирка предполагали не только внешне-направленную волю, правившую облик и поведение, но и волю, направленную во­внутрь человека, правившую характер. Кратко говоря, если личная культура Ильи была светской, городской и атеистической, то культура Рус­тама - общинной и религиозной. На беду, она не была христиан­ской, - для того чтобы выйти навстречу Илье и помочь ему нырнуть в глубины собственного “я” на условиях свободы. Вместо этого Рустам нёс с собой жёсткую десницу предписывающего и ка­рающего еврейского Бога. И если раньше этот коренной пласт его натуры прятался за наслоениями общей всем куль­туры современного города, то теперь, когда Рустам уверился в себе и стал в оппозицию к обществу, он стал активно ут­верждать в повседневности отношения нравственного прес­синга. Естественно, что здесь, в сердцеведении, Рустам полу­чил превосходство пред Ильей, который всегда терялся в си­туациях с согрешающим и лукавнующим ближним, выбирая позицию понимания, прощения и пассивного терпения, вме­сто того, чтобы, как говорится, выводить грешника на чис­тую воду и нудить его к покаянию и исправлению. Рустам же, напротив, выбирал второе.)