И, учтиво качнувшись на каблуках, Аркадий Леонидович проследовал по Невскому своим обычным маршрутом. Саша остался стоять на краю тротуара, провожая глазами корена­стую фигуру в синей жандармской шинели.

“Отчего это он нынче пешком? Уж не для того ли, чтобы ненароком со мною встретиться?” - мелькнуло в голове не­доумение.

*

“17 апреля 1521 года Мартин Лютер предстал перед Вормским Рейхстагом и на предложенный Иоганном фон Эккеном вопрос: готов ли он полностью или хотя бы частич­но отречься от своих сочинений? - Лютер после долгого мол­чания смущённо заявил, что должен поразмыслить над этим вопросом…”

На этом месте Александр отложил книгу и взволнованно заходил по комнате: потом подошёл к комоду, достал из ко­робки дешёвую сигару и закурил, уставившись неподвижно в раннюю ночь за окном.

“А ведь там, в третьем отделении, сигары тоже были не бог весть какие”. Александр повертел перед собою тлеющим початком, очертив в темноте огненный круг, усмехнулся краешком губ ненужной своей мысли и, стряхнув на пол пе­пел, вновь затянулся горьким, прелым дымом.

*

В тот памятный вечер пепельница уже доверху была пол­на окурками, когда Аркадий Леонидович, всем своим видом выражая полнейшее удовлетворение состоявшейся между ними беседой и, как бы закругляя тему, сказал, похрустывая пальцами рук:

“Ну-с, Александр Иванович, а теперь, поскольку беседа наша была всё-таки немножечко официальной, вам следует всё это изложить на бумаге”.

Он именно так и выразился: “немножечко”, и даже пока­зал двумя пальцами ничтожный размер этого “немножечко”, которое из-за своей малости не способно, разумеется, разру­шить установленную между ними доверительность. Затем он выдвинул ящик стола и, достав из него несколько листов писчей бумаги обыкновенного качества, пододвинул их Александру.

Установилось напряжённое молчание, во всё время кото­рого Аркадий Леонидович стоял, участливо наклонившись в сторону Саши и сохраняя на лице дружелюбную улыбку. Саша, меж тем, оторопел и, в этом оторопении, даже как-то отодвинулся от стола, опираясь о край его обеими руками, как бы отталкивая от себя то неожиданное положение, в ко­торое ставил его учтивый собеседник.

Саша был смятен. Уверенность покинула его. Такой по­ворот оказался для него новостью. Он как будто всё проду­мал, идя на эту встречу, и даже самое худшее, но вот этого и не предусмотрел.

Саша чувствовал, что теперь происходит нечто важное, что окраска событий неуловимо изменилась, но суть этого изменения ускользала от него. Совестью своей он чуял ло­вушку, нравственную западню. Здесь нужно было остано­виться, собраться с мыслями и с силами души. Но как? За­минку нужно было оправдать, иначе она обнаруживала внутреннее, которое он вознамерился сокрыть. Он поставил свой светильник под спудом, опасаясь как бы его не задули, и вот теперь, - совсем неуместно и вне связи с делом, - его подвергли проверке как раз на наличие светильника. Логика одетой им на себя маски, однако, неумолимо гнала его впе­рёд: он пробормотал, что он не может “так сразу…”, что ему необходимо подумать, может быть даже встретиться с Н. , чтобы не было противоречий в их показаниях… Но всё это было не то. Он чувствовал это. У него мелькнула мысль от­ложить решение вопроса на завтра, тем более что Аркадий Леонидович, увидев его колебания, сказал: “ну да, конеч­но…”, и с готовностью потянул бумагу обратно в свою сто­рону.

Но тут Саша сообразил, что задержка всё ломает, что он тем самым как бы выдаёт себя, и, махнув рукой, произнёс вдруг решительно, как в воду бросился: “Э, да что тут…”, и взял в руки перо.

Эх, зачем он тогда не послушался своих сомнений и не взял отсрочки, как это сделал Лютер? Тогда бы он, конечно, всё продумал и нашёл бы, в чём гвоздь положения. А тогда…, тогда он не смог сориентироваться и изменить свою перво­начальную установку. То была установка во спасение жизни. Он ведь знал, что главное преступление - это быть Сыном, и не хотел обнаружить своё Сыновство, ибо не на­ходил себя готовым к решительной схватке с Противником. Но Суд свершается внезапно, и не там, и не тогда, где и как мы это запланировали.

Он надеялся, что всё ограничится политикой. А он давно уже не верил в политику, отошёл от нея, и потому вся ку­терьма вокруг этих доносов не могла быть слишком серьёзной, то были отзвуки уже прошедшей бури. Другое дело, если Зверь почует в нём врага изначального, - тогда и политика зазву­чит по-иному. Поэтому он с готовностью принёс в жерт­ву свое политическое прошлое и исповедался во взглядах, которые не были на деле его взглядами. Так он сокрыл себя, но… Главное-то заключалось как раз в том, что испове­доваться было нельзя, что сам факт исповедания доброволь­ного (якобы) перед мирской властью, претендующей на ду­ши людские - достояние Божие, выводил ситуацию за рамки политики, возводя её в ранг Дела Спасения. И здесь он про­играл, упустил данную Богом возможность рождения Свы­ше. Теперь ему было стыдно за то, что в диалоге с Аркадием Леонидовичем он, согласно с ним, сделал вид, будто Бога нет; будто жандарм не является душою живою, как и прочие, нуждающейся во спасении.

Выйдя на волю из зловещего здания, Александр продол­жал ещё пребывать в возбуждении выигранной, как он мнил, битвы. Но затаенное чувство потери и побеждённости омра­чало его внешнее торжество. Причину своей неудовлетво­рённости он не сознал сразу, объяснил себе тем, что в какой-то момент он слишком увлекся ролью и сказал то, что гово­рить совсем не собирался, и что было вовсе не обязательно. Все сказанное было, конечно, совершенно неактуально и давно из­вестно Третьему Отделению, но сам факт потери самокон­троля испугал Александра, и он долго мучился этим.

*

Теперь, однако, это его совсем не волновало. Теперь он ясно видел, как далёк он от истинной веры, и особенно обна­ружил своё неверие как раз в досаде на себя за ложную вину, под которой он не захотел разглядеть вины истинной.

“На следующий день, 18 апреля 1521 года Лютер явился на рейхстаг новым и укрепленным человеком. Он с порога отмел инквизиционную католическую процедуру, заявив, что император, как светский судья, судит прежде всего за действия. Лютер готов их квалифицировать. Его действия состояли в издании книг. Далее начинается область убежде­ний и мнений. Здесь Лютер отказывается от всяких квалифи­каций. Мнение христианина не должно преследоваться или стесняться. Оно может оказаться ошибочным, но таковы же мнения папы и соборов…”

Глава 19

Жажда любви.

“Остерегайся своих двойников!” - так подытожил Илья, обращаясь к самому себе, свои последние опыты сближения с подобными ему.

Что должен чувствовать росток, видя рядом своих поги­бающих собратьев и не будучи в силах помочь? Одна горсть семян породила их всех, но разная почва приняла семя. Теперь проростки конкурируют друг с другом. Лишь одному, много двум, суждено принести плод. “Много званных, но мало избранных. - А я избран или только зван? - спрашивал себя Илья. Ответ, впрочем, мог быть только один: каждый должен думать, что избран, иначе - добро­вольная смерть, предательство. Лучше погибнуть на пути веры, в скорбях от рождества своего, чем отказаться от Отца. Жизнь избыточна, - на полях духа так же, как в садах плоти. Для отдельного индивидуума это означает жестокую конкуренцию. Поэтому можно на званом пиру умереть от истощения, ибо пищи хватает не всем, и не все могут потребить её. И всё-таки, это лучше, чем не пойти на зов, отклонить приглашение или вернуться с полдороги. Пусть здесь, на лестницах Иакова дело обстоит так; но кто сказал, что и на Небе такие же суды? Жизнь избыточ­на: она работает прочно, с запасом, и никогда не делает ставку на одного. Вперёд, в неизведанное, всех нас двинули могущественные силы, которых мы не знали, и до конца не знаем и теперь. Нами опробуется определённый путь. Он не единствен, наверное, но предназначен нам, и его следует пройти до конца. Не всем повезёт, не все дойдут до финала, но кто-то из нас дойдёт, - если только наша ветвь Мировой Лозы и вовсе не обречена на бесплодие. Множественным и упорным трудом люди на­капливают знание самих себя, знание жизни, и кто-то должен обязательно пытаться воплотить это знание, опробовать его своим личным опытом на жизненность и плодоносность, и я - один из этих должников. Так философствовал Илья, раз­мышляя о себе и своих братьях, подобных ему.