Старинная Дерзкая Слободка, где поместилось первое их, с Евгенией совместное жильё, была застроена очень густо. В ней почти не осталось места для садиков и палисадничков: кругом пыхал жаром нагретый асфальт, и поэтому духота лета ощущалась здесь особенно сильно, а вонь тысяч вы­гребных ям ещё более сгущала воздух.

Ежедневно они возвращались по вечерам пешком, пре­небрегая трамваем, который правильнее было бы называть электрической конкой, и езда на котором не относилась к числу приятных занятий горожан, - а Илья с Евгенией ещё на­деялись жить приятно.

Во время этих долгих путешествий домой из цен­тральной части города, где они вкушали “блага цивилиза­ции”, Илья разражался не менее долгими, чем дорога, фи­липпиками против родителей, - как своих, так и, в особенно­сти, против родителей Евгении, которые олицетворяли собой старшее поколение в целом. Он обвинял их в том, что мир, который они построили, и который они продолжают под­держивать, - плох. Но возмущал душу не этот факт, сам по себе, а то, что им, молодым, теперь нужно было выживать в этом отнюдь недружелюбном и небезопасном мире, про который им рассказывали прекрасные сказки. Хуже того, их убедили, что мир этот улучшается, и в обозримом будущем достигнет совершенства; на деле же оказалось, что лучшее уже позади, и общество быстро гниёт и поедается червями.

Обо всём этом можно было заключить, слушая его гневные речи. Тем не менее, если бы технически вооружённые психологи измерили душевную силу его обвинений в адрес родителей, и попробовали сложить её из указанных компонент, то обнаружили бы, что баланс душевной экономии не сходится. Значит, за этим крылось что-то ещё, чего Илья не высказывал, и, может быть, скрывал от себя самого. Однко автор, знающий о своих героях почти всё, может, в интересах читателя, раскрыть сию тайну.

А дело было в том, что Илья, переставший обманываться относительно советского строя, испугался и не решился пойти по открывшейся ему смертельной стезе политической борьбы с режимом. Он спря­тался в семейную жизнь, и сузил свои горизонты её рамками. Это сужение сильно стеснило его негативную энергию и, соответственно, увеличило её напор. Ну и, кроме того, - что греха таить, - стыд за свою трусость и чувство вины он перенёс на родителей, сделав их ответственными за свой нравственный дискомфорт. В результате, чуть ли не все беды общества сводил он теперь к последствиям безответственности, бездушия и эгоизма всех и всяческих ро­дителей, вспоминая и подшивая к делу многие известные ему факты и вымыслы.

Реальные проблемы жизни, разумеется, от этого не исчезали. Они происходили от ущербных вещей и обстоятельств, которых нельзя было быстро по­править, починить. В частности и потому, что они происходили также и от недостатков и слабостей самих Ильи и Евгении; и, равным образом, от пороков великого множества людей. Многие из этих пороков Илья “понимал”, в русском смысле этого слова, и потому прощал, как прощал эти пороки себе. так же он “понимал” Евгению, иэтолишало его твёрдости. Он уступал и, в то же время, сознавал своё отступничество. Это приводило к кризису самооценки, и сопровождалось стрессом..

Он ис­кал иллюзорного выхода и облегчения в ламентациях и приговорах; в бесконечных критических изысканиях на предмет родительских грехов, исправить ко­торые можно было лишь одним путём - не совершая их вновь. По­этому Илья погружался в прошлое, мысленно реконструируя его: поступая правильно вчуже, и, с амвона своей умо­зрительной праведности обличая “предков”, поступивших иначе.

Евгения слушала его со скрытым неудовольствием, внут­ренне не соглашаясь, - всё это казалось ей простым злобство­ванием. Её угнетало негативное отношение к жизни, для ко­торого она не находила в себе оснований. Ей хотелось ду­мать, что всё хорошо. Конечно, совсем хорошо не было, но всё же не настолько плохо, как это казалось духу, поссорив­шемуся с плотью и мстящему ей за своё собственное отступ­ничество перед её одолевающей силой. А именно таковым духом дышал Илья и ему сладок был яд, который он выдав­ливал из мира, как из мухомора. Но Евгения не привыкла питаться ядом, и Илья, подобно Шиве, глотал его в одиноче­стве: и яду этого было слишком много, и он извергал его на­ружу, опаляя ближних. Добавлялось сюда нечто от ли­хорадки самоутоления, которая возникает у слабых натур в ответ на обиду и унижение от превосходящей их силы, когда человек мысленно разделывается с противником, от которо­го в реальности потерпел поражение; и повторяет эту рас­праву всякий раз, как только вспоминает, невзначай, о своём не отмщенном унижении. В такую минуту мы можем уви­деть, как у человека вдруг искажается лицо, глаза его заго­раются, он что-то бормочет, кулаки его сжаты и совершают какие-то незаконченные полудвижения… Боль от сознания ущербности на время заглушается галлюцинаторным удовле­творением от игры в желаемый исход проигранной партии.

Когда игра смешивается с реальной жизнью, сон с явью, видимое с воображаемым, так что их трудно бывает разделить, реальное поражение можно легко представить одним из эпизодов игры, который уравновеши­вается и даже перевешивается множеством воображаемых побед. Таким образом стабилизируется не личность, нет, стабили­зируется Я-конструкция, Я-представление, или Я-образ, на котором базируется напускная уверенность, подобная той, что ощущает человек, надевши добротный костюм, и противоположная неуверенности, которую ощущает человек в грязной, по­рванной одежде, попавший в “приличное общество”.

“Но настоящая-то личность остаётся ущемленной!” - может воскликнуть кто-либо из читателей, сопереживающих с на­шим героем. Да, это так, но спрашивается; какое это может иметь значение для тех удивительных типов, у которых, соб­ственно нет никакой личности; которые психически подобны аутичным детям? У них развито только подражательное начало, и с ним - конструктивный ум, позволяющий им творить образы; но нет почтительного начала и нравственно-практического ума, которые могли бы создать и направить волевое усилие, обеспечивающее победу?

“Что же, Илья был таким?” - спросите вы.

Отчасти, да. И много претерпел вследствие этого от “санитаров общест­ва”, которые долгом своим считают охоту за эльфами и призраками; которые ненавидят фантомы, рас­ценивая их как обман, как фальшивые звенья цепи, связы­вающей существования в миру: звенья на которые нельзя по­ложиться, которые порвутся в момент натяжения… Но разве не про таких людей сказано: “Блаженны нищие духом…”? соблазнительная, однако, мысль…

Глава 10

Изнанка школьной жизни.

Портфель, который купила Никите мать, вначале понра­вился ему - такой он был новенький, блестящий, пахнувший галантерейным товаром. Понравился ему также и пенал; массивный, толстый, выточенный токарем из цельного куска дерева, расписанный в абстрактном стиле и покрытый мебельным лаком. Замечательно, что плотно пригнанная крышка его открывалась с глухим “чмоком”. Полотняная же сумка для разрезной азбуки просто не имела себе равных,- так лов­ко и аккуратно нашиты были карманчики для отдельных букв. Хороша была также и перочистка из разноцветной лоскутной фланели с пуговкой посредине…

Но все эти сокровища мгновенно потускнели и преврати­лись в глиняные черепки под безжалостным взглядом могу­щественного духа “Как-У-Всех”, который безраздельно ца­рил здесь, в школе.

Такого дурацкого портфеля из чёрной кирзы с пупырышками, окантованного жёлтой кожей, с накладными кармана­ми и с ремешками, как на сандалиях, вместо замков, не было больше ни у кого. Оказались, правда, в классе дети и вовсе без портфелей: они принесли свои буквари в холщовых сумках. В их числе была персиянка Лилишка, что жила напротив от дома Никиты, через дорогу, и у которой была куча братьев всех возрастов; горская еврейка Мина, также жившая на той стороне улицы, наискосок от дома Никиты; и подобные им. Но то была низшая каста! У большинст­ва же прилично одетых детей были красные клеёнчатые портфели с тремя отделениями и с блестящими металличе­скими замками, которые можно было даже закрывать на ключ! (По крайней мере, до тех пор пока ключи не потеря­лись.) Пеналы тоже были не такие, как у Никиты: они бы­ли не цилиндрическими, а гробо-образными. Собранные из отдельных дощечек, с выдвигающейся по пазам крышкой, внутри они были разгорожены на специальные отделения для ручки, ка­рандаша, резинки и перьев!