– Ты бесчеловечна, Тереза!

– Признаю, сочувствие никогда не было сильной чертой моего характера.

– Мне кажется, – сказал я, – что эта несчастная влюблена в Гэбриэла.

– Я в этом почти уверена, – сухо заметила Тереза.

– И тебе все равно ее не жаль?

– Ну, во всяком случае, не из-за этого. Я считаю, что влюбиться в Гэбриэла – это большое удовольствие.

– Что ты говоришь, Тереза! Уж не влюблена ли ты в него сама?

– Нет. К счастью, нет.

– Ты нелогична, – придрался я к словам. – Только что ты сама сказала, что влюбиться в Гэбриэла было бы удовольствием.

– Но не для меня, – возразила Тереза, – потому что я отвергаю – и всегда отвергала – эмоции.

– Пожалуй, это правда, – сказал я, – но почему? Этого я не могу понять.

– А я не могу объяснить.

– Попытайся! – настаивал я.

– Хью! Как ты любишь все анализировать. Хорошо, я попытаюсь. Наверное потому, что у меня отсутствует инстинктивное восприятие жизни. Для меня невыносимо сознавать, что моя воля и разум могут быть полностью захвачены эмоциями. Я «могу контролировать свои действия и в значительной мере контролирую свои мысли... Но не быть в состоянии управлять своими чувствами! Это задевает мою гордость и унижает меня.

– Ты не думаешь, что существует опасность чего-то серьезного между Джоном Гэбриэлом и миссис Барт? – вернулся я к прежней теме разговора.

– Ходят слухи. И Карслейка это беспокоит. Миссис Карслейк утверждает, будто сплетничают многие.

– Ну и женщина! Да она сама может что угодно выдумать!

– Согласна. Однако миссис Карслейк представляет общественное мнение. Точнее, мнение наиболее злобной и болтливой части общества Сент-Лу. К тому же и Барт распускает язык, когда выпьет лишнего, а это случается очень часто. Конечно, всем известно, что он очень ревнив и на многое в его разговорах не стоит обращать внимания, но все это порождает слухи.

– Гэбриэл должен быть осторожнее, – сказал я.

– А это не в его характере, не правда ли?

– Ты не думаешь, что ему в самом деле нравится эта женщина?

– Мне кажется, – не спеша ответила Тереза, – что Гэбриэлу просто ее жаль. Он – из тех, кто легко поддается состраданию.

– Как ты думаешь, он не заставит ее бросить мужа?

Это было бы несчастьем!

– В самом деле?

– Дорогая Тереза, в таком случае все рухнет!

– Я знаю.

– Но ведь это катастрофа!

– Для Джона Гэбриэла? Или для партии консерватора? – язвительно спросила Тереза.

– Собственно говоря, я думал о Гэбриэле. Но это было бы катастрофой и для консервативной партии тоже.

– Я, разумеется, не политик, – сказала Тереза, – и меня нисколько не пугает, если в Вестминстер изберут еще одного лейбориста (хотя было бы ужасно, если бы меня услышал Карслейк!). Мне значительно интереснее знать, будет ли это бедой для Джона Гэбриэла или нет. Предположим, что в результате он станет более счастливым человеком.

– Но Гэбриэл жаждет выиграть на выборах! – напомнил я.

– Успех и счастье – два совершенно разных понятия, заметила Тереза. И я не верю, что они совместимы.

Утром, в день проведения праздничного мероприятия, пришел Карслейк и стал изливать свои тревоги и страхи.

– Пустые слухи, конечно! Я знаю миссис Барт всю мою жизнь – ее воспитали в строгости и все такое. Очень славная и милая женщина. Но вы же знаете, люди могут всякое подумать!

Я знал, что может подумать – и подумала его жена.

По-видимому, это и был критерий, по которому Карслейк судил о других людях. Он ходил взад-вперед по комнате, раздраженно потирая нос и рассуждая вслух:

– Гэбриэл – добродушный парень, и он был к ней добр. Но он действовал легкомысленно. А во время выборов нельзя позволять себе быть легкомысленным.

– Вы хотите сказать, нельзя быть добрым?

– Вот именно, вот именно! Гэбриэл был слишком добр... и добр на публике! Он был с ней в кафе «Рыжая кошка». Это нехорошо выглядит. Зачем было пить с ней там кофе?

– А почему бы и нет?

Мой вопрос Карслейк проигнорировал.

– В это время все наши старые кошки приходят туда на чашку кофе. Потом он как-то утром довольно долго ходил с ней по городу... нес ее сумку с покупками.

– Это самое малое, что мог бы сделать джентльмен от партии консерваторов, – пробормотал я.

Карслейк опять оставил мое замечание без внимания.

– И еще он как-то раз подвез ее на своей машине, – продолжал Карслейк. – Это было на ферме Спрэга. Довольно далеко. Все выглядело так, будто они вместе ездили на пикник.

– В конце концов теперь тысяча девятьсот сорок пятый год, а не тысяча восемьсот сорок пятый, – напомнил я.

– С тех пор тут мало что изменилось, – сказал Карслейк. – Я ведь не имею в виду новые бунгало, толпу художников и всех иже с ними – эти-то вполне современные. О нравственности, морали и говорить не приходится... Но они все равно проголосуют за лейбористов, а мы должны побеспокоиться насчет солидной, респектабельной части города. Гэбриэлу непременно следует быть осмотрительнее.

Через полчаса после его ухода ко мне ворвался Гэбриэл. Он был вне себя от ярости. Карслейк сделал ему тактичное внушение, приведшее к обычному результату всех своевременных тактичных замечаний.

– Карслейк – старая баба, набитая грязными сплетнями! – кипятился Гэбриэл. – Знаете, что он имел наглость мне сказать?!

– Да, мне уже все известно. Между прочим, в это время я обычно отдыхаю. И не принимаю посетителей.

– Ерунда! Отдых вам ни к чему, вы и так постоянно отдыхаете. Вы обязаны меня выслушать! Должен же я, черт побери, выпустить пар! К тому же, как я вам уже говорил, это единственное, на что вы годитесь, так что извольте быть любезным и терпеть, когда людям захочется услышать звук собственного голоса!

– Я хорошо помню, как мило вы мне сказали об этом.

– Сказал, потому что хотел задеть за живое.

– Я так и понял.

– Может, это прозвучало несколько грубо, но, в конце концов, нельзя же быть таким тонкокожим и чувствительным!

– Собственно говоря, ваши слова заставили меня встряхнуться. Я был окутан таким вниманием, предупредительностью и тактичной заботой, что выслушать неприкрытую правду стало просто облегчением!

– Теперь вы говорите дело! – заявил Гэбриэл и вернулся к собственным чувствам и резонам.

– Я что, не могу в общественном месте предложить бедной женщине чашку кофе без того, чтобы меня не заподозрили в безнравственности?! – бушевал он. – Почему я должен считаться с тем, что подумают люди, у которых вместо мозгов сточная канава?

– Гм! Вы ведь хотите стать членом парламента, не так ли? – спросил я.

– Я им буду!

– Точка зрения Карслейка такова, что вы им не станете, если будете и дальше публично демонстрировать свои дружеские отношения с миссис Барт.

– Какие все-таки люди свиньи! – воскликнул Гэбриэл.

– О, да-да!

– Как будто политика не самое грязное дело на свете!

– Опять-таки не могу не согласиться!

– Перестаньте ухмыляться, Норрис! Черт побери, сегодня вы меня раздражаете! И если вы думаете, будто между мной и миссис Барт есть что-нибудь недозволенное, вы ошибаетесь! Мне ее просто жаль – вот и все! Я ни разу не сказал ей ничего такого, что не могли бы при желании слышать и ее муж, и все члены Наблюдательного комитета[12]

Сент-Лу. О Господи! Подумать только, как приходится себя сдерживать во всем, что касается женщин! А я люблю женщин!

Гэбриэл был глубоко уязвлен, хотя ситуация имела комическую сторону.

– Эта женщина ужасно несчастна, – продолжал он совершенно серьезно. Вы не знаете, даже представить себе не можете, что ей приходится терпеть. Какая она мужественная и преданная. Она даже не жалуется. Говорит, что, наверное, и сама каким-то образом частично виновата. Хотел бы я добраться до этого Барта. Он же настоящая скотина! Я бы его так отделал, что и родная мать не узнала!