К тетке Порунье не заехал, хотя она отчаянно махала руками:

— Кузька, что на прииске сталось? Никак, с китайцами золото не поделили?

Тот отмахнулся — некогда, в следующий раз загляну.

В перелеске между приисками увидел на грязи отпечатки ступней босых ног, которые ни с какими другими нельзя спутать: впереди неторопливой походкой шествовала Стюра. Он быстро догнал ее, прикрикнул, чтобы уступила дорогу. Стюра послушно отошла в сторону, сцепив руки за спиной, подождала, когда он поравняется, душевно приветствовала его:

— Здравствуй, Кузя! Будешь моим сыном?

— Нет, — заученной фразой ответил он, ограждая себя от дальнейшего разговора: надоела как соленая черемша к весне. То замуж, то ребенка хочет: одно слово — юродивая.

Какое-то время шли рядом: он подгонял, она едва поспевала следом. Сколько было можно, Стюра рассказывала ему о своих похождениях, где была, что видела на Крестовоздвиженском прииске. Потом вдруг сделала такой вывод, что он едва не свалился с Поганки:

— А ить китайцы золото не брали, пустые ушли.

— Ты откуда знаешь?

— Видела, как они из барака уходили.

— Ну и что? Может, они его в тайге припрятали? Кто ж тогда людей убил?

— Это не китайцы. Я за ними до второго перевала шла, они пустые были.

Кузя пытался узнать что-то еще, но Стюра зациклилась, выдыхая как корова при потугах: «Это не китайцы!» Так и не добившись ничего путного, Кузька прекратил расспросы. Заметил впереди Дашу Коробкову. Забыв о Стюре, выпрямился в седле, остановился:

— Тебе тятя велел домой ехать.

— Сама знаю, — с доброй улыбкой ответила она, легко покачиваясь в седле.

— Это не ты потеряла? — не зная, как продолжить разговор, вспомнил он о платочке тетки Поруньи. Достав его из внутреннего кармана, протянул ей: — На дороге после тебя нашел.

— Может, и я, — ответила она, что-то хотела сказать, но ее перебила Стюра.

— Это тетки Поруньи платок, я у нее сколько раз его видела, — выдохнула она, переминаясь с ноги на ногу.

— Куда шла? — оборвал ее Кузька, давая понять, чтобы не мешала.

— Домой, — посмотрев на него, просто ответила она.

— Так вот и шагай дальше, пока копыта брякают. Не мешай другим разговаривать! — грубым голосом проговорил он.

Стюра молча опустила голову, согнув спину, пошла дальше. Было слышно, как захлюпала носом — обиделась.

— Фу, какой ты грубый! Нельзя так со старшими разговаривать, тем более с теми… — недовольно посмотрев на него, проговорила Даша и, ткнув лошадь сапожками в бока, поехала дальше.

Не зная, что сказать, Кузя покраснел, тронул уздечку: разговора не получилось.

Злой на Стюру и на всех на свете, а особенно на себя, направил Поганку домой. Заехал в ограду, кое-как слез на землю. Услышав его, из огорода вышла Катя, заботливо спросила:

— Что так долго? Устал?

Кузя хотел что-то съязвить, но, посмотрев в ее добрые глаза, обмяк. Тяжело опустившись на чурку, вытащил из сумки бумагу:

— На-ка вот, почитай, что писано.

Та удивленно посмотрела на него, принимая листок, оглянулась по сторонам:

— Ты же сказал, что тут важные документы.

— Черт с ними, никому не скажем, — негромко ответил он.

Присев рядом на ступеньки крыльца, Катя какое-то время рассматривала броский почерк, потом по буквам стала разбирать слона. Чтобы сложить все воедино и понять смысл содержимого, ушло много времени. Тем не менее, это стоило того, чтобы в итоге, поняв, что изложено, долго смеяться над секретным документом:

«Васька-кум, здорово ночевали! Жду тебя — поспела брага. Моя кикимора уехала на неделю в город. Вези Любку и Фроську, поедем на Павловскую заимку. Заклепа».

Крестница

Мишка Клыпов услужливо предлагает Кузьке свою помощь:

— Давай я завтра вместо тебя поеду? Поди, Заклепин разрешит?

— Нет, сам. Отлежусь, утром все нормально будет, — противится Кузя, не в силах перевернуться даже на бок.

— Куда ж ты собрался? Тебе еще неделю валяться надо, пока синяки сойдут.

— Ничего, заживет как на собаке!

Мишка фыркает носом, какое-то время молчит: завидует Кузькиной работе. Где же это видано, чтобы на кобыле кататься между приисками и ничего не делать? Он, например, подвозит на коне к разработкам крепи. Хоть это и называется легким трудом, пригодным для подростков, но надо же в лесу загрузить шахтовник (нетолстые, короткие бревна для крепления штольни), потом перевезти его и разгрузить у входа в рассечку. Тут тебе никакой инициативы: езди туда-сюда, грузи-выгружай и все. А у Кузьки — целый мир со спины кобылы! Тут есть, с кем поговорить при встрече, здесь новые знакомства, новости, события. Первым узнаешь, где и что случилось, к тому же за это еще и деньги платят. Помолчав какое-то время, Мишка опять хнычет:

— Кузька! Давай я завтра за тебя съезжу.

— Нет, сам… — лежа на животе с закрытыми глазами, стонет Кузька, и на этом разговор друзей заканчивается.

Не прощаясь, Мишка спускается с сеновала, уходит домой. Все: теперь они враги на всю жизнь. Так было не раз, да только через несколько дней встречаются и делают какие-то общие дела, будто ничего не случилось. Сегодня у Кузьки только один друг — Катя. На нее одна надежда: помочь или принести. В этом она никогда не отказывает.

Утром третьего дня Кузьке стало легче. Еще вчера казалось, что его разорвали пополам: сказывалась поездка на Крестовоздвиженский прииск в седле. А сегодня мог переворачиваться. Заклепин отнесся к этому делу с пониманием: дал челноку два дня продыху, с учетом того, что тот потом отработает. Чтобы не потерять место, Кузька уговорил управляющего оставить кобылу дома, пообещав, что за ней будет достойный уход. Теперь Поганка находилась под чутким вниманием Кати, которая держала ее на поляне за огородами и дважды водила на речку поить.

В связи с тем, что у Кузьки появилось свободное время, соседка давала ему уроки познания русского языка. Принесла на сеновал видавшую виды потрепанную азбуку и тыкала в нее пальцем:

— Вот, видишь, эту букву ты уже знаешь. Как называется? Мы же давеча с тобой разучивали!

— Аз. Понимается как арбуз, — приоткрыв один глаз, отвечал тот. Он желал только одного, чтобы учительница отвязалась от него как можно скорее. Зачем учиться, если она за него все прочитает?

— Правильно! А это?

— А что такое арбуз? — перебил он.

— Я ж тебе говорила: такой мячик зеленый. Круглый, как переднее колесо от телеги. А в нем — красная мякоть, как у тыквы. Ее едят, она очень вкусная и сочная.

— Не знаю, не ел.

— Я тоже не ела, бабушка рассказывала. А это какая буква?

— Пы? Ты? Мы? Ды?

— Да нет же! — недовольно проговорила она. — Мы же давеча утром учили.

— Пы? Ты? Мы? Ды? — вспоминал Кузька, испытывая ее терпение.

— Да нет же! — крикнула она. — Бы! Бы, башку твою в колодец! Балда!! — И, стукнув его по голове книгой, порхнула с сеновала: урок был закончен.

Кузька доволен: оставшись один, прикрыл глаза, вполуха прислушиваясь к тому, что происходит на улице, задремал. Перед глазами закачались тайга, грязная дорога, голова кобылы. Далеко впереди сгустились грозовые тучи, вот-вот хлынет ливень. Ему надо торопиться доехать до тетки Поруньи, а то промокнет. Навстречу пошли какие-то люди: угрюмо посматривая на него, расходились по сторонам. Ничего не говоря, молча смотрели вслед, а потом растворялись, будто их не было. Вдруг сзади послышался топот: Кузе почему-то стало страшно, показалось, что догоняет дикий зверь. Не оглядываясь, дернул уздечку, ударил Поганку пятками в бока, хотел ускакать от опасности. Но та и не подумала бежать, да и не кобыла это вовсе, а поросшая мхом колодина в густой чаще. Он сидит на ней верхом, держится за сгнившие сучья, стараясь не упасть. А устрашающий топот все ближе, вот-вот невиданный зверь бросится на него. Ему хочется кричать, звать на помощь, но голоса нет, как нет никого вокруг. Сжавшись в комочек, Кузя упал ниц, ожидая смерти. Но вместо этого сбоку кто-то прижался к ноге, стал лизать руку — точно так же, как весной медведица. Преодолевая страх, посмотрел на зверя. Перед ним пестрая собака. Высунув язык, крутит хвостом. Облегченно вздохнув, Кузя протянул руку, хотел погладить, но та вдруг превратилась в Стюру. Посмотрев на него маленьким глазом, выпрямилась, спокойно подвязала засаленный, никогда не стираный платок, глухо выдохнула в лицо: «Будешь моим сыном?»