Та подалась, тяжело, но без скрипа. Алешка чуть приоткрыл, отпрянул и прислушался – нет ли там чего. Подумалось, почему-то, что как в сказке – окажется там Кощей Бессмертный, прикованный к стенам семью цепями. Тем паче, даже в щель видно, поблескивает что-то, на стене.
Собрался Алешка с духом, – не вертаться же с полпути, – снова поднажал. Распахнул дверь, смотрит, дивуется.
Оказался он в клети, совсем маленькой. Шагов эдак пять-шесть в длину, и столько же в ширину. На двух стенах оружие развешено, доспех. Лавка имеется, на лавке – сбруя. И еще конь стоит. Совсем как настоящий. Только будто зачарованный. Глаза закрыты, ни тебе хоть одна жилка под кожей не дрогнет. Осмелел Алешка, подобрался тихонечко, потрогал. Подалось под пальцами, как живое. Ан по-прежнему бездвижен остался.
Начал вещи осматривать, что в клети имеются. Все – будто новое, и размером, кажется, как раз под него. Хоть сейчас в путь-дорогу снаряжайся. Не обманула, девка-то… Только откуда прознала?..
Тут Алешка так себя кулаком по лбу хватил – искры из глаз во все стороны полетели. Шмякнулся на лавку, уперся руками в колени, головой помотал. Ну и дела… Что ж ты, брат Алешка, так оплошал? Все ведь – один к одному. Али тебе, неразумному, разжевать да в рот положить надобно? Прознала откуда? Как звать – не догадался? В лес, али там из хоровода, увести? Ох, и дурень же ты, Алешка, ох, и дурень!..
Хорошо, дурень. Только делать-то теперь чего?.. Со зверем биться – так ведь он, кроме как с Екимкой, ни с кем не воевал. Он чудовищу не супротивник. Может, как раз Екиму все и рассказать, пускай он зверя одолеет? Или вообще, забыть обо всем, будто ничего и не было? Тоже плохо. Девка ведь не зря ему попалась. – Правду сказать, даже в мыслях назвать ее побоялся. – Ей ведь поперек пойти, тоже – что зверю в когти. Неизвестно, что лучше. Вот и выходит Алешке, что куда ни кинь, все клин.
Сидел, сидел, спохватился, не несушка, чай. Вышел, снова замок на дверь повесил, поднялся наверх, как камень на место вернуть – не знает. Оказалось – просто. Пнул его, тот и повернулся. Пошел было на берег, не дошел – к дому свернул. Эх, совета бы у кого спросить!.. Только так выходит, самому решать надобно…
Думал, прикидывал, а вечером, присев на лавочку рядом с отцом, неожиданно ему все и рассказал. И про дощечки, в лесу найденные, и про камень, и про зверя, что по ту сторону озера, видать, лютует, и про то, как его Екимка делу ратному обучал, ну и про… В общем, про нее самую. Рад бы остановиться, только слова из него будто горох из стручка сыплются. Самому удивительно – прежде, когда что выдумывалось, не сыпалось так, как сейчас, когда все как есть выкладывает.
Григорий же за день намаялся, не поймешь по лицу, верит ли, али нет. Вскочил было Алешка, собираясь дощечки притащить, из-за которых переполох на подкровелье устроил, только отец удержал. Сиди, мол. Потому удержал, что давно позабытое вспомнилось. Старец. И слова его: «…наставляй, в чем сам дока, ан время придет – не препятствуй, пусти, куда сам пожелает…» Будто напротив стоит, глаза прищурил, и все повторяет, прежде сказанное.
Не думал, не гадал, что настанет времечко, когда надо будет либо по слову его поступить, либо против. Сказал Алешке до утра погодить, утро вечера мудренее.
Оба не спали той ночью, оба ворочались с боку на бок, тайком на двор выходили, стараясь не разбудить один другого.
– Поступай, как сам решишь, – сказал наутро Григорий. – Препятствовать не буду, и благословение свое дам. Коли правду сказал, оно тебе в подмогу будет, коли нет – сам виноват.
Понял, по тому, как глаза Алешка потупил, какое тот решение принял. Вздохнул.
– Ступай куда, – сказал. – Опосля обеда придешь. С матерью поговорить надобно. Постой… Ты сюда с конем и прочим не показывайся. Я Пелагее скажу, будто по делу важному тебя князь посылает, за озеро. Мол, испытание тебе устраивает, потому как на службу взять хочет. Еким за тебя словечко примолвил. Сам тоже помалкивай, куда навострился. Вот теперь ступай.
Повернулся, тяжко в избу пошел. Так у Алешки защемило, мало вдогонку не бросился. Ну их, подвиги эти самые, девок синеглазых… Живут без них люди, и мы проживем. Тоже, знать, не лаптем щи хлебаем… Нет, не бросился. Со двора пошел, нос повесив.
На берег подался. Просидел там без толку, до времени назначенного, и домой вернулся. Что уж там говорить, не хочется Пелагее сына отпускать, ан против слова княжеского не попрешь. К тому же еще и то в толк взять, честь оказана, доверие, какого не каждый удостоится. Да и не на век же едет, туда да обратно. Хотела кое-чего в дорогу собрать, Алешка отказался. Князь, мол, все, что надобно, сам дает.
Вечером к Екиму сходил. Сказал, что отец за родственника беспокоится, за озером живущего, к нему посылает, о здоровье справиться. Это чтобы молодой дружинник случаем домой не пришел, об Алешке узнать. То-то мать переполошится, когда узнает, что князь сына никуда не посылал…
Поутру рано, крепко с отцом обнявшись, отправился Алешка к камню. Пока шел, гадал все: а ну как не откроется больше? Может, приснилось ему все? Мало ли, задремал возле камня. Руки болят – так это просто прилег неудачно… И хочется ему, чтоб сном все оказалось, и колется. Оно, конечно, богатырство, слава, но с другой стороны, чем жизнь мирная плоше? Вон, отец с матерью живут себе без всякого геройства. И большинство у них в городе таких. Не зря ли он так просто на уговоры поддался? Хотя и уговоров-то, собственно, не было…
В общем, пока кольцо в воде не нащупал, сомневался. А как нащупал да потянул, тут уж сомнениям места не осталось. Пусть идет, как и идет, что будет – то и будет.
Спустился Алешка в погреб, первым делом свою одежку скинул и на лавке сложил – на всякий случай. В то оделся, что для него приготовлено было. А что для него – так ведь что ни оденет, все на нем, как влитое садится. Коня оседлал, как Еким учил. Вроде, правильно получилось. Там подтянул, здесь подправил, шагнул к лавке, чтоб присмотреться, а тот глаза открыл, фыркнул, потянулся, застоявшись, переступил с ноги на ногу, повернулся, на Алешку глянул, еще раз фыркнул и – по ступенькам наружу.
Ему хорошо, Алешка же застыл, рот разинув от удивления. Ждал, конечно, чего-то такого, ан одно дело – ждать, а другое – своими собственными глазами видеть. Постоял немного, оружием занялся. За спину щит закинул, мечом опоясался, нож боевой прицепил, взял лук со стрелами. Суму пустую переметную прихватил. Булаву и топор оставил – кто знает, мало ли, потом пригодятся. Все одно про это место никто не знает. Еще огляделся – на полке веточку сухую заприметил, а рядом с ней не пойми что, – тоже сухое. Веточку взял, в руке повертел, решил – пригодится. Зачем – пока неизвестно, но, чует сердце, не зря она здесь оказалась.
Выбрался Алешка наверх, ткнул веточку в кольчугу, чтоб не мешалась, стал сайдак с колчаном к седлу приспосабливать. Потом суму переметную. Приспособил, и спохватился. Как же это – на себя, добра молодца, и в воду не глянуть? Каков он, в доспехе-то?
Глянул – и залюбовался. Эх, кабы в таком виде – да в город. Ни одна девка не устоит. Даже та самая, шально подумалось… Ну, Алешка, ты прямо… слов таких нету, чтоб соответствовали. Стоит, любуется. И тут сорока рядом застрекотала. Громко так, словно предупреждаючи.
Алешка же, – ни с того, ни с сего, как только на ум взбрело? – возьми, отломи от веточки листик, да и сунь в рот. Сам понять – не понял, что и зачем сотворил.
И тут же на него обрушился поток брани. Самой настоящей, будто с бабой какой на базаре сцепился. Опешил поначалу, а потом озираться начал, кто ж его так костерит, за самолюбование да за то, что покою от него нету, ходит и ходит, а зачем – сам не знает. Стоит Алешка, слушает об себе такое, что, чувствует, лицо краской заливаться начало… Тут только и дошло, что это сорока верещит. Тьфу ты, окаянная птица! Сплюнул с досады, тут же слова и умолкли, один стрекот остался. Вот оно что! Как листика во рту не стало, так и… Постой-постой, да это ж сухой выползок змеиный на полочке лежал!.. Правду люди сказывали, есть на свете травка такая, что положишь в рот, и сразу язык звериный да птичий понимать способен. Жалко, один листочек без пользы потерял. Ладно, с остальными поосторожней надобно. В суму переметную сунул.
