– Тогда почему мне нужно их знать?..

– Потому что это развивает руку. – Сухие бабушкины пальцы легонько касаются моего затылка. – И потому, что это полезно для тебя.

Склонившись над столом, я послушно вожу пером по бумаге. Я и вправду с трудом запоминаю стихи. Каждое новое английское слово повергает меня в ужас, исторические имена и даты заставляют чувствовать себя тупицей. Но странные, нелогичные, почти неотличимые друг от друга рейсте даются на удивление легко. Словно в моей голове для них уже есть специальные ящички, и каждый новый знак ложится на свое место. К сожалению, на чистописание это не распространяется.

– Откуда они вообще взялись? Ты их придумала?..

В ожидании ответа я смотрю на бабушку Эльзу. Из-за резких теней ее длинное лицо будто высечено из камня. Выщипанные в ниточку брови и покрасневшие веки делают ее похожей на Mater Dolorosa Рогира ван дер Вейдена. Уголки глаз опущены, и от этого кажется, что бабушка постоянно грустит.

– Знаки рейсте невозможно придумать, – говорит она. – Их можно только…

В этот миг над нашими головами что-то страшно грохочет.

– Gottverdammt[5]!

Подхватив полы юбки, бабушка выскакивает из комнаты. Я слышу, как она с топотом и ругательствами поднимается по узенькой лестнице под самую крышу.

Я тоже срываюсь с места и одним стремительным прыжком взлетаю на кровать. «Тумм», – доносится сверху. Это ветер сорвал хилую щеколду чердачного окна, и взбесившаяся деревянная створка болтается, словно крыло покалеченной птицы. «Тумм, тумм, тумм». Я закрываю глаза и представляю конных всадников в сияющих доспехах. Звонко и страшно стучат их мечи о щиты с черными крестами. Отряд тевтонцев проносится по улицам Гердауэна, минуя наш дом. Я провожаю их взглядом.

Наследник лендлорда молча шагает чуть впереди и неотрывно глядит в телефон. Похоже, моя немногословная компания ему наскучила. Я наклоняюсь, чтобы завязать шнурок, а когда выпрямляю спину, то понимаю, что осталась одна.

Каменные ступени и массивная кирпичная кладка стен едва заметно окрашиваются в чертов «бритиш рэйсинг грин». Зеленоватая дымка сгущается. Запах похож на вонь раскаленного тефлона с забытой на газу сковороды.

Если это пожар, то очень странный. В голову приходит мысль о секретном нацистском оружии массового поражения, которое мы случайно привели в действие, и я задерживаю дыхание, но слишком поздно. Виски взрываются болью, каменные ступени винтовой лестницы покачиваются перед глазами. Я лихорадочно соображаю, тяжелее воздуха этот газ или легче и откуда он вообще берется, впрочем, это уже неважно – кое-как вскарабкавшись на несколько ступеней вверх, я смаргиваю набежавшие слезы и вижу в стене проем. Внутри темно, но вдалеке бледным косым прямоугольником брезжит свобода.

Эта дрянь наверняка ядовитая. И здесь ее, кажется, еще больше, чем на лестнице. Меня начинает бить озноб, словно при высокой температуре, и руки леденеют так, что пальцы почти не сгибаются. Я натягиваю на лицо воротник футболки, обнимаю себя за плечи и бегу к выходу – наверное, телефон экстренной помощи сработал бы и здесь, вот только если я потеряю сознание раньше, чем смогу объяснить, в чем, собственно, дело («В заброшенном форте произошел выброс зеленого газа времен Второй мировой войны. Нет, постойте, это не шу…»), мы оба – Эмиль и я – останемся здесь до тех пор, пока наши близкие не сообразят, что мы не сбежали ни вместе, ни по отдельности, а действительно попали в беду. Скорее всего, будет слишком поздно.

С этим «поздно», прыгающим внутри черепной коробки в такт каждому шагу, я и налетаю на невысокого парня в черной толстовке, которого здесь раньше не было. Несмотря на одежду, у него удивительно романтическая внешность, подходящая месту, но не времени. С этими вьющимися волосами и нежным овалом лица ему бы в костюме Чайльд Гарольда со сцены лирику читать, а не по заброшкам шастать.

– Ничего себе, комнатой ошибся, – озадаченно произносит он при виде меня и отступает к стене.

Нет, в стену.

Стена поглощает его, словно немецкие фортификаторы выстроили свою крепость из желе, искусно замаскированного под кирпич.

В том месте, куда он только что сгинул, остается быстро меркнущий зеленоватый прямоугольник. И знак. Один из бабушкиных знаков.

Третий рейсте.

– Никогда так больше не делай! Я испугался, что ты…

Я едва успеваю выдавить бледную улыбку.

Эмиль смотрит на знак. Знак смотрит на Эмиля. Я тоже смотрю на Эмиля и только сейчас понимаю, на что все это похоже.

– Это не я. Клянусь. Когда я пришла, он уже был здесь.

Симптомы отравления как рукой снимает. Да и от самого газа, как назло, ни следа. Зато третий рейсте во всей красе сверкает на стене частной собственности, и больше всего на свете мне хочется эффектно уйти в эту самую стену, а если не получится, то просто об нее убиться.

– Ерунда, – чеканит Эмиль, – всего лишь детская забава.

И, отвернувшись, идет к выходу.

Переубеждать его прямо сейчас бессмысленно. Прежде чем покинуть форт, я украдкой касаюсь стены и чувствую, как знак едва ощутимо пульсирует. Тук, тук – теплое биение в ладонь.

Тук – и сердце нарисованного на обоях рейсте замирает. Тогда я понимаю, что бабушка Эльза не все мне рассказала. И что она не вернется.

А вдруг несколько лет назад она тоже «ошиблась комнатой» и не смогла отыскать дорогу назад?..

Третий рейсте затерялся среди узоров на стене бабушкиной спальни и, постепенно бледнея, стал до того неразличим, что я сама с трудом нахожу то место, где он когда-то был. Если б знать, что тот вечер окажется так важен, я запомнила бы все до мельчайших подробностей – нет, спустилась бы вниз на мгновение раньше и застигла бы ее рисующей на обоях или готовой вот-вот шагнуть в несуществующую дверь (теперь, когда я своими глазами увидела, как это происходит в старом форте, сомнений в том, что бабушка поступила так же, почти не осталось). Я вбежала бы в комнату, может, закричала бы или заплакала, вцепилась бы в рукав ее платья и тогда… Тогда…

Могла ли я что-то изменить? Раньше я об этом не задумывалась. Слово «каникулы» всегда было синонимом двух наших каморок на первом этаже и двух на втором. Оставшаяся часть дома принадлежала соседям. Кажется, они даже не попытались продать квадратные метры, а просто навесили на дверь амбарный замок и спешно съехали.

Сейчас, оборачиваясь назад, я отчетливо вижу себя темноволосой девушкой-студенткой с книжкой в руках. Она сидит на продавленной кровати и сутулит плечи в неудобной позе. От окна ее отделяет деревянная ширма. Страницы освещает торшер – уродливая лампа с пыльным коричневым абажуром. Вместе с бахромой колышется паутина; чтобы погасить свет, нужно потянуть за массивную деревянную рукоятку, которой заканчивается шнур. Девушка читает. Возле окна громоздится темный шифоньер с резными створками. От постоянной сырости их перекосило настолько, что они перестали смыкаться, и вещи как попало навалены сверху. Остальные свисают с полок и спинки стула. Над кроватью чернеет прямоугольник картины. Девушка выключает торшер, убирает книгу и возится, устраиваясь. Она нарочно отворачивается от стены, но что-то не дает ей лежать спокойно. Она теребит волосы. Трется затылком о подушку. Почесывает шею. Ничего не помогает, и тогда она с тяжелым вздохом смотрит вверх.

А там «Герника»[6].

И женщина с мертвым ребенком на руках. И лошадь с языком-пикой, торчащим из разинутого рта – нос и передние зубы в почти полной темноте кажутся похожими на человеческий череп. Чуть выше распахнула лучи-ресницы лампа то ли из пыточной, то ли из операционной. Бык с неживыми глазами, раскрытые ладони мертвеца… Люди и животные бьются в замкнутом пространстве коробки, из которой нет выхода. Они застряли в бесконечном умирании. Они только и делают, что умирают…