Подобные укрепления – каменные стражи с именами немецких генералов – кольцом опоясывают весь город. Некоторым повезло – они ведут жизнь ветеранов и каждые выходные рассказывают туристам о былых победах. С проданными в собственность дела обстоят совсем иначе. Все, чем они могут похвастать, – такая вот табличка с предупреждением о штрафе и шепот ветра в пустых глазницах.

Мой проводник опаздывает. В ожидании я терпеливо топчу пыль, посматриваю на грозовые облака и мысленно прикидываю профит владения фортом. Как это вообще происходит? Вот просыпается человек однажды утром и думает: «Решено. Покупаю форт». Он идет, покупает форт, вешает на ворота табличку с надписью, что теперь это частная собственность, и отныне может хоть каждый день пить в личном форте кофе или что-нибудь покрепче, приезжать сюда с друзьями на шашлык, бегать по подземным дорогам с пневматическим ружьем наперевес и выкрикивать патриотические лозунги – или непатриотические, в зависимости от того, насколько сильно достал его этот мир. Такой себе лендлорд двадцать первого века…

Старательно объезжая кочки, в тыл вражеского укрепления прокрадывается трехдверный «мини-купер» цвета British racing green (я знаю это только потому, что в тот вечер, когда хозяин автомобиля устраивал вечеринку в честь нового приобретения, «бритиш рэйсинг грин» прозвучало раз двадцать, не меньше).

Хозяина зовут Эмиль, и он – новое приобретение моей подруги Насти. Крайне выгодное, хотя кто бы знал, что последний покупатель, забредший в сувенирную лавочку перед самым закрытием, окажется наследником лендлорда? Настя сварила ему фирменный разноцветный кофе, он купил «Путеводитель по Кенигсбергу и прилегающимъ морскимъ курортамъ для русскихъ путешественниковъ» Гаазенштейна и Фоглера и растворился в сумерках, а утром вернулся, чтобы увезти ее туда, где нужно было не готовить, а заказывать.

Пока гаснут фары и глушится двигатель, я успеваю подумать, что сам черт не распознал бы в Эмиле богатея – он невзрачно одет, плохо выбрит, улыбчив и голубоглаз, благодаря чему сразу вписался в наше с Настей бытие, которое мы делили на двоих в бывшей немецкой вилле района Амалиенау. Бывшая немецкая вилла – пафос на словах. Хотя дом – это подлинный югендстиль с черепицей, деревянной лестницей и скрипучим паркетом, заменить который никому бы и в голову не пришло, солидный возраст этого памятника архитектуры ставит под сомнение качество жизни его обитателей, то есть наше. Запах сырости, свист ветра в оконных щелях и потусторонние завывания водопровода – самые меньшие из зол, с которыми приходится мириться. Соседи, не выдержав жизни в музее, предложили Насте выкупить их половину дома. Мы думали ровно до утра. Как только кусочек неба в мансардных окнах моей комнатушки начал светлеть, в длинном списке потенциальных кредиторов была поставлена точка и началась совсем другая история – сувенирной лавки «Сестры Гофмана», которая должна была разместиться на первом этаже соседской квартиры и иметь отдельный вход. Помещения второго мы отвели под собственные мастерские. Спустя год, полный запахов краски, переговоров с друзьями-художниками, бизнес-планов и шуток о тысяче и одном способе заваривания лапши, мы с Настей обзавелись статусом индивидуальных предпринимателей и ходили на работу самым коротким на свете маршрутом – из подъезда в подъезд.

Стремительного роста благосостояния, на который мы рассчитывали, правда, не случилось. Полки с путеводителями, магнитами и расписанной мной на тему прусских преданий керамики («Все эти твои барстуки и маркопеты выглядят как черти из преисподней, ты уверена, что кто-нибудь захочет каждое утро глядеть на посудину с такой рожей?») потеснили столы и барная стойка с плитой. Разноцветный кофе несколько поднял привлекательность «Сестер» в глазах туристов (красный – «Ombra Adorata», зеленый – «Выздоровление», синий – «Обет», оранжевый – «Золотой горшок», мы сами пили его литрами), а старые книги и винтажные платья из бабушкиного сундука позволили прибавить к вывеске словечко «антикварно-».

Летом мы сварили пунш, развесили на ограде картины с пейзажами города, вынесли в сад кресла и опутали ветви яблонь серебристыми гирляндами. Пригласив скрипача и флейтиста, мы наконец-то вышли в плюс.

К тому времени как на пороге Настиной жизни появился взъерошенный остроглазый Эмиль с едва заметной ямочкой на подбородке, ее голову украшали алые афрокосы, а предплечье – свеженабитый кельтский узел. Я как раз получила заказ от коллег из Питера – кажется, они торговали эзотерическими товарами – и не вылезала из мастерской, придумывая и изображая на фаянсе новые сюжеты из жизни барстука Трампеля. В отсутствие солнца и свежего воздуха я почти превратилась в персонажа любимого нами Эрнста Теодора Амадея – крошку Цахес, диковинный обрубок корявого дерева со спутанными черными волосами и втянутой в плечи головой. Процесс наверняка оказался бы необратим, если б не Эмиль, который, заметив неладное, предложил совершить развлекательную прогулку в персональный форт его отца, и вот теперь отпирает ворота, пока я мнусь у него за спиной с блокнотом в руках.

Ветер стихает. Набухшие водой тучи неподвижны. В предгрозовой духоте не вздрагивает ни один лист.

– Похоже, надолго мы тут не задержимся, – говорит Эмиль, поглядывая на небо.

– Я успею.

Мое внимание привлекает гербовый щит над сводом главной арки, и я делаю несколько быстрых набросков подпорченных временем складок геральдической мантии. Устраиваюсь прямо на островке травы, по-турецки сложив ноги, и с головой ухожу в процесс. Ну, может быть, делаю вид, что ухожу.

– Трампелю бы здесь понравилось?

Я кошусь на Эмиля с неодобрением. В последнее время этого гадкого карлика в моей жизни так много, что кажется, будто он спит у меня под кроватью.

– Что это вообще за тип? Ты сама его придумала?

Перелистнув страницу, я демонстрирую нарисованного черной тушью мужичка: длинноносого, паскудного, с окладистой бородой и скрученными в дулю пальцами.

– Ты слишком плохо обо мне думаешь. Просто когда-то давно, так давно, что никто уже и не помнит…

Заинтригованный Эмиль щелчком отбрасывает окурок и приземляется рядом, вытянув ноги.

– Кто только не топтал эту землю! Если б мы увидели типичных прусских жителей, то, наверное, убежали бы с криками. Рядом с обычными людьми вполне уживались земляные – маркопеты. В каждом болоте сидел «водяной епископ», а в каждой деревне обязательно водилась своя ведьма.

Эмиль недоверчиво хмыкает, но я не позволяю сбить себя с толку.

– Самыми противными были барстуки – несимпатичные создания с локоть величиной. Для пруссов встреча с барстуком была таким же обычным делом, как для нас с тобой – за хлебом сходить, – говорю я и вожу карандашом по бумаге. – Но даже среди своих сородичей нашелся чемпион по проказам. Его звали Трампель. Собственные родители пытались отделаться от него, подменив Трампелем младенца обычной женщины. Он враждовал с местным пастором, вредил крестьянам, а однажды заявился в дом молодой женщины, просунул голову в дверь и начал изображать непристойности. Прочла она молитву, и гадкий барстук исчез. Но на следующую ночь вернулся и, прыгнув на подушку, принялся душить ее лентами чепца, а потом выкручивать пальцы. Благочестивая женщина ничего не делала, только молилась. Барстук не отставал. Тогда она в сердцах воскликнула: «Не внемлешь ты моим молитвам, Господи!» – и так отходила Трампеля кочергой, что его еще долго никто не видел…

Эмиль хохочет, откинувшись на траву. Не думала, что моя история настолько его позабавит.

– Занятный персонаж! – Он ерзает, нечаянно толкает меня под локоть, рассматривает мой неоконченный рисунок – словом, делает все то, чего я терпеть не могу. – И много у тебя такого в голове?

– На жизнь хватает.

Он переводит взгляд на мое лицо и долго, пристально его изучает. Не слишком-то уютное ощущение.

– Есения, ты ведь из Железнодорожного? – я киваю, абсолютно уверенная в том, что при нем об этом не упоминала. – Никогда не бывал. Красивый город?