Мне не повредила бы чашка горячего чая. Думаю, Герману тоже. С этой мыслью я иду в кухню, открываю все шкафчики подряд и наконец нахожу жестяную коробку с чем-то, похожим на заварку. Чайника нет, и я кипячу воду прямо в металлической не-приведи-бог-трофейной кружке. Холодильник сверкает пустыми полками, в самом дальнем конце одной из них зеленеет и пушится нечто бесформенное, но я боюсь узнавать, чем это было раньше.

Как здесь вообще можно жить?..

Чай я все-таки добываю. Разливаю темно-коричневую жидкость по чашкам и тащу их в спальню. Когда я вхожу в комнату, Герман глядит на меня, словно успел позабыть, кто я такая.

– Держи, – командую я. Чтобы не обжечься, ему приходится сесть. Я устраиваюсь рядом, грею руки о чашку и молчу.

– Марк не хотел лежать в земле, – подает голос мой Освальд. – Он говорил: «Когда я умру, сожги меня. Пусть от этого тела даже костей не останется».

– Мы все сделаем вместе.

Герман опирается спиной на стену и закрывает глаза.

– Мы отвезем его на Куршскую косу и развеем над морем. Вода – это то, что Марк любил больше всего на свете.

Я принимаю ту же позу – выпрямляю ноги и пристраиваю чашку на колени.

– Каким он был?

– Жалким. – Уголок его губ дергается, но улыбка не получается. – Злился, что из нас двоих не он родился рейстери. Если б я мог, то отдал бы этот дар – ему и правда было нужнее. Он так переживал из-за людей! Их взглядов… Даже там, где никому не было до него дела, Марику мерещилась насмешка. Эта паранойя сводила с ума всех, кто его знал. А он психовал. Называл рейстери «расой господ» – сначала это касалось только меня, а потом и Вио…

Мне кажется, или для человека, предавшего собственного брата, он произносит имя этой девушки с подозрительной легкостью?

– А Вио… – Вот, даже мне оно дается с трудом. – Как она познакомилась с Марком?

Я тут же вспоминаю, что по легенде знакома с Виолеттой лично и должна знать эту историю, но Герман слишком расслаблен, чтобы заметить ошибку.

– К нему вообще тянулась всякая шваль, – говорит он. – Подобное к подобному. Вио он притащил с улицы. Сказал, что она сбежала из дому. Я был не против того, что здесь появится кто-то еще – мы с ней вообще не пересекались. О ее существовании я вспоминал только по ночам, когда они с Марком слишком громко… – Герман болезненно морщится и обрывает себя на полуслове. – Как-то раз я поднялся наверх, уверенный в том, что оба уехали. Дверь была заперта. Я сходил в душ, а когда вышел, то наткнулся на незнакомую девушку – она стояла в прихожей с мокрым зонтом в руках и смотрела на меня как на привидение. Я догадался, что Марк не предупредил ее о брате-близнеце. Тут любой бы подумал, что чокнулся… я назвал свое имя, перекинулся парой фраз. Она сразу спросила, не я ли иногда хожу по чердаку – у меня там рейсте, не двигать же шкаф всякий раз, когда захочется по нужде… я чистосердечно в этом признался. Она обрадовалась, потому что боялась воров. Чтобы окончательно успокоить, я провел ее в свой бункер. Все это время она смотрела на меня не моргая и, кажется, вообще забыла, что вернулась за зонтом для Марка, а тот ждал ее, прячась от ливня под каким-то деревом… Потом она, конечно, вспомнила и побежала к нему. А я остался. И думал о том, что со слов брата представлял ее себе несколько иначе. Она оказалась…

– Ничего так, – подсказываю я, но он не спешит соглашаться с моим эпитетом, тщетно пытаясь подобрать собственный.

– Она производила впечатление человека, у которого раньше были деньги. Большие деньги. Когда я ее увидел, на ней была старая футболка Марка, волосы в каком-то беспорядке, но даже так было понятно, кто из нас двоих – высшая раса…

Похоже, зацикленность Германа на деньгах носит куда более патологичный характер, чем я думала. Сама я не считаю материальное благополучие причиной для деления людей на высших и низших – я вообще не могу назвать ни одной такой причины – однако мое внезапное раздражение вызвано вовсе не разницей в убеждениях.

– И ты решил отбить ее у брата, – швыряю я, подхваченная волной неприязни.

И не смотрю в его сторону, но краем глаза вижу, как Герман отставляет пустую чашку в сторону и придвигается. Зачем-то поправляет мне волосы и, убирая руку, делает это нарочно медленно.

– Есе-ения, – произносит он, словно желая распробовать имя на вкус. – Разве ты никогда не поступала так, как тебе хочется? Если нет, то ты ничего не знаешь об удовольствии.

Его ладонь на моем бедре обжигает даже сквозь ткань джинсов.

– Она пришла ночью, – шепчет он. – Пришла, чтобы остаться со мной до утра. Тогда я сказал…

С каждым его словом растет моя досада на дуреху-себя – за то, что очертя голову бросилась его спасать, одарила семейными реликвиями, напоила чаем, а теперь сижу тут и слушаю, как он выворачивает себя наизнанку, легко и непринужденно делая то же самое со мной. Я сжимаю зубы и чувствую, как кровь приливает к лицу. Нужно решиться. Уйти и больше не возвращаться. Считаю до пяти и ухожу. Хотя, пожалуй, хватит и трех.

– Я сказал, чтобы она как можно быстрее убралась из моей комнаты и из моего дома, и сделала это максимально тихо, потому что, если проснется Марк, мне придется все ему объяснить. Она подчинилась. Той же ночью ее убили шеффены.

Он убирает руку, во весь рост вытягивается на кровати и замирает лицом к стене.

Я хватаюсь за последнее слово, как утопающий за соломинку, и отчаянно пытаюсь выбраться из дурацкого положения, в которое сама же себя поставила.

– Может, объяснишь, кто они такие?

– Неплохой ход, – бормочет Герман, отчаянно зевая. – Но тебе меня не обмануть. Я верю своим глазам. Хочешь узнать, кто такие шеффены – подойди к зеркалу.

Я чуть было не отправляюсь выполнять указанное, но вовремя понимаю, что он издевается, и испепеляю спину в белой рубашке взглядом. Мое уничижительное молчание не сразу, но заставляет его сдаться.

– Ладно. – По-прежнему лежа, он шарит в одном из своих многочисленных карманов и протягивает мне черный маркер. – Рисуй. Прямо здесь рисуй, зачем далеко ходить.

Я старательно вывожу третий рейсте на обоях в том месте, куда указывает его палец. Герман награждает меня скучающим взглядом. Подносит к знаку раскрытую ладонь и несколько меняется в лице.

– Ничего… – тянет он удивленно. – Просто картинка. Можно подумать, ты вообще не рейстери.

Внутренне торжествуя, я выписываю рядом шестой и наблюдаю за тем, как Германа покидают остатки сна. Для чистоты эксперимента из-под моего легкого пера выходят десятый – он всегда казался мне самым красивым – и двенадцатый.

– Хватит.

С неожиданной строгостью Герман выхватывает у меня маркер и прячет обратно в карман. Спрыгивает с кровати и выходит, но сразу возвращается с баллончиком в руках и тщательно заштриховывает мои художества без остатка. Теперь комната неряшлива, как привокзальный туалет. Герман садится напротив и пристально смотрит мне в глаза.

– Давай колись, кто ты такая. Сколько рейсте ты знаешь?

– Четырнадцать. – Радость от того, что я смогла его удивить, сменяется страхом, но это скорее отражение страха самого Германа.

– Невозможно. Никто не знает весь алфавит, если только он не…

Мы оборачиваемся одновременно. Звук доносится из прихожей. Скрежет и тихое постукивание в тишине пустого дома заставляют меня оцепенеть от ужаса.

– Это за мной, – тускло говорит Герман. Я подавляю желание спрятаться в шкафу. – Куда теперь? – Он встает на кровать и покачивается напротив стены. Кончик маркера с отвратительным скрипом выводит на обоях третий рейсте. Ладонь Германа замирает в десятке сантиметров. Пальцы беспомощно сжимаются. – Я не знаю. Не знаю…

– Выведи нас в район Амалиенау!

Предчувствие опасности заставляет все волоски на моем теле встать дыбом, но голос разума заглушается бешеной злостью. Я влетаю в соседнюю комнату, хватаю со стола огрызок своего наследства и с сердцем демонстрирую невидимым взломщикам вытянутый средний палец.

Спустя несколько минут я уже сижу, прислонившись спиной к фонарному столбу, в подворотне неподалеку от Настиного дома. Рядом Герман закрашивает собственный рейсте на двери трансформаторной будки. Зеленый дым мгновенно рассеивается, запах гари уносит ветер. Ничто не тревожит покой мирно спящих жителей Амалиенау.