Старик Гасило побагровел от гнева.

   — Вот что: довольно тебе вякать, кость царёва! — заорал он. — Тут, в лесу, наша правда, наш суд! Зверь ты, хищник, и звериная тебе участь! Что нам твой царь?! Придёт время — мы и до царя вашего доберёмся. А ты хватит, повеличался!

И шагнув к татарскому предводителю, Гасило изо всех сил ударил его кистенём в голову. Чаган упал...

Тяжело дыша, страшно сверкая глазами из-под седых косматых бровей, Мирон сказал, обращаясь к Настасьину:

   — Этого уж и твои сила, лекарь, не поднимет: богатырска рука дважды не бьёт!

...Утром, беседуя с Невским, Мирон Гасило похвалил перед ним врачебное искусство Настасьина.

   — Да-а... — сказал он со вздохом. — Нам бы такого лекаря, в лесной наш стан. А то ведь, Александр Прославив, сам знаешь, какие мы здеся пахари: когда сохой пашешь, а когда и рогатиной, когда топором тешешь, а когда и мечом!

...Невскому подвели коня. Олёша, младший сын Гасилы, отпущен был сопровождать князя, чтобы не заплутались в лесу.

Уже взявшись левой рукой за гриву коня, но ещё стоя лицом к старику Мирону, Александр готов был произнести прощальное слово хозяину и сесть в седло. Старик рухнул перед ним на колени. Белая бородища Гасилы простёрлась на мхах. Вот он поднял глаза и воззвал, как бы в рыданьях:

   — Осударь! Олександр Ярославич!.. Одним нам ничего не сделать. Без тебя погибнем... Ото всея Земли молюся: возвей над нами стяг свой!..

Полуденные отроги Полесья. Ленивые, полноводные, неторопливо текущие реки в низких берегах. Синие чаши озёр в малахитовой зелени замшелых болот. Мачтовые сосновые боры, в которых всадник чувствует себя словно бы муравей, ползущий в жаркой зелёной сени конопляников...

Белые прорези ослепительных и словно бы исполинским ситом просеянных песков — зеркально-светлых в струящемся над ними знойном мареве. Поросшие кудрявой травкой просёлки. Белёсый, перекатывающийся лоск, блистанье и шорох волнуемой нивы... Волынь!..

И волынянин истый — и лицом и одеждою — неторопливо влачится верхом на крепком карем коньке по одному из таких просёлков, идущему в междулесье, на о́гибь большого полноводного озера, что стоит вровень с зелёной рамой своею, стоит не дыша, словно бы оно боится выкатиться из неё.

Возрастом волынянин не молод — подстарок скорее; седенькая узкая бородка тяпкою, ростом невелик; в белой сермяге, в старой войлочной шляпе, — всадник, видать, не из богатых, а потому, видно, и не страшится ехать такими местами... Народ давно здесь не ездит, так что и дорога заколодела: сюда, в болота, в дебри, внезапным ударом полков князя Даниила были забиты уцелевшие клочья татарской армии хана Маучи, потерпевшей разгром у Возвягля.

Здесь они и осели, обложив оброком и данью окрестное населенье. Сперва ждали выручки от хана Бурундая, посланного самим Берке. Бурун дан был новый главнокомандующий всех юго-западных армий татар. Он только что сменил хана Куремсу — беспечного и слабодушного, который, будучи разбит Даниилом, кинул своё войско на произвол врагов и убежал на Волгу, в столицу Золотой Орды. Там ему набили колчан навозом, обрядили в женское платье и, после целого дня глумленья на базарной площади Сарая, удавили тетивой...

Бурундай не пришёл на спасенье отрядов, загнанных в Полесье. И теперь остатки войск хана Маучи, — русские звали его Могуче́й — медленно просачивались на восток.

Всадник в белой свитке благополучно миновал две татарские заставы. Что было с него взять? Правда, набрасывались, стаскивали с коня, грозились убить. Лезли в перекидные заседельные сумы. Они доверху были заполнены глиняными свистульками-жаворонками.

Татары схватывали каждый сперва по одной, потом, посвистев и усладив слух свой, снова запускали руку и захватывали каждый столько игрушек, сколько было потребно ему для всех его ребятишек от всех его жён. Потом, дав человеку в белой свитке крепкого тумака в спину, отпускали его...

А он, когда отъезжал от них на изрядное расстояние, крестился, сняв шляпёнку, и произносил, покачивая головою:

   — Ну, ещё разок пронесло! И ведь до чего же угодил на их душеньку этими свистульками!.. Вот Данило Романович будут смеяться!.. Ох, орда, ох, орда!.. Одним словом — варны.

Всадник в белой свитке, видно, и сам захотел поразвлечься свистулькой. Он привстал на стременах, зорко осмотрелся и затем, достав глиняного жаворонка, стал громко посвистывать в него, то зажимая дырочки-лады, то снова отпуская.

В кусте, выросшем из-под огромного серого валуна, лежащего поодаль дороги, послышался шорох. Светловолосая голова подростка показалась из-за камня и вновь спряталась. Послышался писк чёрного дятла. Всадник ещё раз огляделся, свернул с дороги и, подъехав к самому валуну, спешился. Не привязывая и не придерживая свою смирную лошадку, он сел спиной к камню и принялся ножиком, вынутым из-за голенища, выцарапывать на глиняной свистульке угловатые буквы. Видно было, что трудится малограмотный: он громко шептал слово, которое выцарапывал на игрушке, морщил брови и считал пальцем левой руки каждую начертанную букву. Наконец, детским, перекошенным уставом вывел одно только слово:

УСЬПЕШНО

Не оглядываясь, он сунул руку с глиняным жаворонком позади себя, обок валуна, и тотчас же цепкая маленькая рука схватилась за игрушку. Выпустив её из своей руки, человек в белой свитке успел-таки ласково взъерошить голову мальчугана, затаившегося в кусте.

   — Самому князю, Данилу Романовичу... а либо — Льву Даниловичу. Слышишь? — сказал он тихонько и не оборачиваясь.

   — Слышу...

Человек в белой свитке встал и, даже не оглянувшись на куст, вскочил в седло. Уж кто-кто, а он-то — Андрей-дворский, воевода князя Галицкого, хорошо знал татар и все их повадки! Быть может, где-либо за другим валуном, а нет — так на сосне притаился татарский соглядатай! А ещё не завершил он, Андрей-дворский, дела, взятого на себя перед князем: проехать насквозь, прошить сомолично вдоль и поперёк всю, десятивёрстную в поперечнике, полосу, вдоль которой просачивались остатки армии Маучи на восток. Надо было срочно определить и количество и способность к бою этих отрядов. Даниил Романович, который стремительно рванулся на Киев, как только от Невского пришла весть, что он начинает, — Даниил Романович должен был срочно решить вопрос: выслать ли войско на перехват бегущих татар хана Маучи или же выставить против них небольшой заслон и продолжать наступленье на Киев, как если бы этих и вовсе не было?

...На третьей заставе Андрей Иванович был снова стащен с коня. Опять его трясли за шиворот, подымали над его головою кулаки и ножи; допрашивали и по-русски и по-татарски, лезли в перемётные сумы.

Опять он кротко увещал нападавших, разводил руками и жаловался на бедственное положенье своё.

— Что вы, что вы, князья? — восклицал он, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. — Убить? Да ведь убить долго ли человека! Вы — люди военные!.. А я — какой же вам супротивник?.. Торговлишкой только и живу... только от рукомесла своего и питаюсь!.. Коли не велите здесь ездить — я ведь могу и в сторону свернуть. Скажите только, где проехать можно, где я не обеспокою вас?.. А мне всё равно ведь... Возьмите весь товаришко за себя — тогда мне и в Мельники ехать не надо...

Свистульки-жаворонки, разошедшиеся по рукам батырей, свистали вразноголосицу, издавая необычайные трели. Татары хохотали и озорничали, как подростки, стараясь пересвистеть один другого, извлечь из глиняной птицы звуки посильней и как можно необычайнее.

Отирали рукавом халата обильно обслюнённый кончик свистка и опять принимались дудеть.

Никто и не подумал заплатить ему за расхватанный товар хотя бы одною монетою.

Однако не это обеспокоило дворского, обеспокоило его то, что на этой заставе нашёлся-таки человек среди татар, которого не потянуло к его глиняным раскрашенным птицам.

По-видимому, старшой между ними — быть может, сотник — дородный татарин, лет под сорок, не вмешиваясь ни во что, упорно всматривался в дворского.