«Безвестные проходимцы смущают народ. Народ мятётся, что рыба в мотне. Ох, ох, Александр наш Ярославич, бедной... не покинул бы он нас! Что тогда станем делать?! Сыроядцы, детогубцы, татары проклятые дани требуют. Народ вопит на князя великого, на Александра. Александр Рогович, а мирски — Милонег, который гончар, иконник у владыки, а и на потребу людскую горшки делает, кувшины, сильную злобу в людях подымает на князя на Александра. Ох, да и увы нам, грешным! А видно, опять быть крови пролитию: вчерась плакала богородица в Людине конце!..»

...Вече клубилось!.. И самые крики, казалось, тоже как бы схлёстывались, переплетались, дрались и рушились книзу в сизом ноябрьском воздухе — и сызнова подымались. Уж трудно было понять стороннему, что здесь происходит и кто чего добивается. Однако сами хозяева — те прекрасно разбирались, кто чего хочет и кто за кого тянет.

   — Господа новгородцы, тише! Хочу речь к вам держать! — восклицает во весь голос посадник Михайла Степанович и слегка поднимает посадничий жезл свой, с короткой, слегка изогнутой рукоятью. Седая борода глушит его голос. — Господа новгородцы, вы все хорошо знаете, кто я и какого кореня! Кто ещё в Новгороде за меньших, за весь господин Великий Новгород, столько пострадал, как покойный родитель мой?! А и меня помнят не последним в битвах те, кто пути военные деял с князем!..

Слева от помоста, где сбился люд во главе с Александром Роговичем, раздаётся один крик, потом другой, третий:

   — Ты нечестно посадництво принял!

   — Нашего выбора на тебе нет! Князь Олександр тебя ставил!..

   — Ты пошто под Ананьей копал?

   — Мы мёртвую грамоту на тебя положим!..

Старик пытается отойти шуткою:

   — Да уж знаю, господа новгородцы! — говорит он. — И сам ведь бывал молод — шумливал на вече: известно, посадник — всему миру досадник!..

Но его уже не слушают. Крики Гончарского конца (а он же — и Людин конец) перекидываются на Александра.

   — Князь! — орут ому. — Ты пошто посадника Ананью лишил? Ты нам хрест целовал: без вины мужа не лишать!..

   — Хуже его вины нет! — мрачно возражает Александр. Город русский от Русской Земли хотел отколоть! С мейстером рижским пересылаться задумал!.. Да я бы его и казни предал, да только чести вашей уважил — что посадник новгородский!..

   — Самодержец! — несутся в ответ ему, и всё из того же края веча, неистовые возгласы.

   — Обсажался приятельми своими!.. Кого — хлебцем владимирским, кого — землицей, кого — серебром!..

И ответ кто-то из неистовых сторонников князя оглашает студёный воздух пронзительным вскриком:

   — Да здравствует Александр Ярославич!..

Невский улыбнулся.

   — Экий вопило! — добродушно и слегка насмешливо говорит он.

И это производит благотворное действие на всех, кто внизу вечевого помоста, — даже и на врагов. А из стана друзей вырывается дружное и уже многоголосое:

   — Братья, потягнем по князе!..

   — Александр Ярославич на худое не поведёт!..

   — Суздальские — такие же русские, да взялися по дань!

   — Верно. Головою повалим за князя, за Святую Софию!..

Вече начинает перекачиваться на сторону князя Александра.

Однако не этого алчет Александр Рогович со своими. Быстро подходит он к самому краю помоста, на котором стоит Невский и сидят на своих скамьях старейшины Новгорода. Его хмолодцы проламываются следом за ним и останавливаются крыльями — справа и слева от главаря.

И, вызывающе подняв голову, гончар бросает князю:

   — Ты зачем в наши грамоты торговые с немецкими городами вступаешься? Пошто ты грамоты наши любецкие, а и рижские подрал? Не ошибись, князь! С немецким берегом торговля не при тебе стала — не тебе её рушить! Ты Юрьев у немцев хочешь отвоевать, Нарву, а торговлю нашу в мешок завязал! Кто́ ты тут есть? Не ты наш князь, а сын твой!..

И это упоминанье о шестнадцатилетнем сыне Александра, о юном Василии Александровиче, словно бы исполинскими кузнечными мехами дунуло в костёр вечевой распри. Уже третьи сутки грозный отец-государь держал своего сына в заточении, в земляном порубе. Василий изобличён был в заговоре против отца. Гордый юноша не хотел и помыслить о том, чтобы в его княжение Новгород согласился платить дань татарам. Но отец в этом был непреклонен. И Василий замыслил, вместе с другими роптавшими на Александра боярами и горожанами новгородскими, убить татарских послов, а князя Александра изгнать. Однако Невский вовремя раскрыл заговор сына. И, как всегда, был скор на расправу с изменниками и беспощаден.

   — Где наш князь Василей? Куда ты его дел, сына своего? — кричали Невскому из толпы.

   — Поставь его перед нами!..

   — В темнице он у него! — выкрикнул чей-то голос. — В железа забит князь наш Новгородский!.. Вот он как с нами!..

   — Ударил еси пятою Новгород!.. — взревели гневные и грозные голоса.

   — Где он? Выведи к нам Василья!.. Отдай нашего князя! Самовластец!..

Александр Ярославич с гневным прищуром глянул вниз на требующий ответа народ.

   — Отцу перед единым богом за сына своего ответ держать надлежит — не перед кем иным! — отвечает князь.

   — Тебе он — сын, а нам — князь!.. — послышался возмущённый голос.

С мгновенье времени Невский молчал. Затем ответил — и сурово и громко, во услышанье всего веча:

   — Вашему суду предан будет! Зане против Новгорода измену умыслил!.. А меня знаете: от меня — пощада плохая: что сын, что брат, а топора от ихней шеи отводить не стану, коли заслужили!.. Скоро сами судить будете своего Василья...

Помолчав, добавил — уже другим голосом: величественным и спокойным:

   — Великий князь Владимирский — за всю Землю ответчик!.. А Новгород — не неметчина, не Литва!..

И эти последние слова князя — о предстоящем над Насильем суде и о том, что князь великий Владимирский — ответчик за всю Русскую Землю, словно бы тяжёлая плита, легли поверх всего этого вздыбившегося вопля, криков и прекословий и как бы сломали хребтовину сопротивленья.

Александр Ярославич с чувством торжества кинул и взор на это необозримое толпище, чьей границей были дальние стены кремля: вече было на его стороне.

Вечевой дьяк с выражением благоговения на лице, поклонясь, уже протягивал посаднику Михайле заранее заготовленную грамоту, в которой «весь господин Великий Новгород и младший брат его Псков» изъявляли согласие обязаться уплатою ежегодной дани ордынскому царю.

Княгиня Васса вспыхнула всем своим бледным византийским ликом от внезапного счастья, что в этот поздний час боготворимый её государь-супруг пришёл к ней, на её половину терема. Она порывисто двигалась по своей опочивальне, берясь то за одно, то за другое, не зная, что ей надо сперва делать.

Наконец она усадила мужа в его обычное кресло, насовала ему за спину и под затылок маленьких расшитых подушек, взяла своими белыми длинноперстыми руками его ноги и уложила их на подножной скамейке, поверх ковровой подушки.

   — Ну полно тебе хлопотать вкруг меня, посиди ты хоть немножко! — улыбаясь, проговорил Александр.

Оставив мужа, княгиня Васса зажгла высокий четырёхсвещник и вновь подошла к супругу.

   — Как я истосковалась по тебе!.. — сказала она и застыдилась.

Зажжённые ею свечи лишь немного прибавили света в её спальне, похожей скорее на келью игуменьи, ибо в комнате и без того было светло от множества больших и малых лампадок, теплившихся перед иконами большого углового кивота.

Большими глазами княгиня украдкой, словно девчонка, взглядывала на супруга, прижимала обе стиснутые руки к груди, слегка прикусывала алые губы и медленно покачивала головою, как бы бессильно осуждая в себе греховное чувство неутихающей, страстной любви к мужу.

Александр отдыхал, вытянув ноги на скамейку, откинувшись в кресле, закрыв глаза. Перед его внутренним зреньем всё ещё мреяли и метались возбуждённые лица только что отбушевавшего веча. Приехав из Новгорода к себе, на Рюриково Городище, сразу после веча, уже ночью, при свете факелов, князь почувствовал себя настолько усталым, почти больным, что не принял вечерних докладчиков, приказал не беспокоить его и прошёл на половину княгини.