Князь и княгиня совершали последний объезд войска перед битвой. Татары были уже не столь далеко. Поймано было уже несколько татарских конных разведчиков. Андрей сам допросил их в присутствии воеводы сторожевого полка — Онуфрия Няньки.

Полки и дружина готовились к построенью под прикрытием лесов. Полковые знамёна находились ещё в чехлах, притянутые ко древку. По знамёна сотен — двуязычные, всевозможных цветов, «прапорцы», — те уже струились под лёгким ветерком.

По всему лесу — по траве, по стволам деревьев — прыгали солнечные зайчики, отсвечивая от шлемов, кольчуг, от рукоятей мечей и сабель, от нагрудных зерцал с золотою насечкою, стальных бармиц — оплечий, от наручей и наколенников, от рогатин, секир и копий.

Щиты на этот раз приказано было даже и не вынимать из возов: отяжелили бы только бойца!

Шло поспешное возложение на себя доспехов, сопровождаемое взаимным подшучиваньем, поддразниваньем, вместе с дружеским помоганьем один другому — этой прощальной на земле услугой товарищу.

Осматривали, в последнее, своих ретивых коней, ласково оглаживали их, что-то шептали в конское ухо, втыкали в налобный ремень узды веточки берёзы или какой-нибудь полевой цветок. Пешие ратники изукрашали веточками железные шлемы: русичи!..

Застёгивали последние пряжки и застёжки, завязывали тесёмки, напяливали через голову кольчуги и потом долго поводили богатырскими плечами, пытая, просторно ли плечам.

Пятеро главных воевод, а также тысяцкие и сотники были уже в полном доспехе, на конях и в блистающих островерхих стальных ерихонках — шлемах, которые отличались одна от другой лишь степенью отделки, соответственно воинскому чину.

На князе, поверх доспеха, был алый короткий плащ — приволока.

Дубравка, поспешавшая напряжённо вслед мужу, вся отдавшаяся управленью конём, с распылавшимися щеками, была похожа на отрока-оруженосца. Мальчишечко из княжих дворян. «Видать, что ещё и не ездок!..» — судили о ней воины, глядя ей вслед и не узнавая княгини. Да и приказано было, тайны ради, не кричать никому при проезде княжеской четы.

   — ...Возволочите стяги! — приказал зычным голосом князь Андрей, ибо и один, и другой, и третий разведчик из сторожевого полка донесли воеводе Онуфрию, а этот — Андрею, что татары уже близко и начинают переправу через Клязьму.

Первым взвился и трепыхнул княжеский стяг — над большим полком. Дивного искусства перстами было строено это знамя! И та, что расшивала великокняжеский стяг, — она была тут, рядом с супругом, осеняемая сим знаменем.

Основной квадрат знамени был небесно-голубого цвета. И это голубое поле охватывала жаркого — алого цвета кайма. Вышитый Дубравкою со старинной галицкой иконы, которою благословил её родитель, образ Спаса — Ярое Око сиял в средине голубого поля, окружённый венком из золотых с крыльями херувимских головок. Больше на этом основном — голубом поле не было никаких ни изображений, ни надписей. Однако со свободно веющего края свешивалось другое полотнище — белого, в прожелть, цвета, снизу откошенное — для лёгкости веянья, и на этом полотнище были вышиты два изображенья: вверху — Георгий Победоносец на коне, вонзающий копьё в глотку змия, а внизу — золотой вздыбившийся барс: родовой, прадедовский знак Ярославичей — от Юрья Долгие Руки.

Внизу под этим изображеньем перстами Дубравки исшита была, золотою узкою тесьмою, надпись, не столь-то уж и легко читаемая теми, кто не силён был в грамоте:

«О страстотерпче Христов, Георгие, прииди на помощь великому князю Андрею». Надпись была под титлом, то ость сжатая, с пропуском букв.

Едва только возреяла великокняжеская хоругвь, как великий князь, Дубравка, воевода Жидислав и все, сколько было тут дружинников, сняли шлемы, перекрестились и помолчали.

В тот же миг взвились знамёна и остальных четырёх полков. С одного из деревьев прозвенела труба, ей в ответ проголосила другая, третья, и только не слыхать было самой отдалённой — из леса, в стороне, где залегло засадное, потаённое войско.

Андрей Ярославил начал ставить полки.

Как спелая нива, колышутся, лоснясь и отблёскивая под солнцем, хоругви и прапорцы над головами богатырей. А еловцы́ на шеломах — словно языки пламени.

Ударные тысячи, нацеленные смять и опрокинуть в Клязьму татар, успевших совершить переправу, — эти все были на конях. И так как недоставало на всех оружия и доспехов, то приказано было тыловым, чтобы отдали они передовым и коней своих, да и доспехи, которые получше: ибо эти первыми грянут в чудовищно-гостеприимные ворота смерти. А и было чем грянуть!

Секиры, топоры, мечи, сабли, рогатины, кистени, именуемые в народе «гасило», ибо, как свечку, гасит жизнь человеческую этот звёздатый стальной комок, прикреплённый на цепочке к нагаечному черенку; затем копья — длинные, на увесистых ратовищах, обладающие страшной пробойной силой в руках всадника, — особенно если правильно держит: и рукой, но и притиснувши к боку. Ибо тогда не столько всадник, сколько бешено мчащийся конь разгоном всего своего многовесомого туловища наносит удар. А совокупную силу такого копьевого удара кто выдержит?! Ныли у русских всадников и короткие копья — целый пук с правой стороны седла, — этими били с намету поверженного наземь врага, пригвождая его к земле; метали их, эти копья, иначе именуемые сулицами, и вперёд себя, досягая на полсотни шагов. И опять же — разгон коня удваивал их разящую силу.

У иных из всадников были также чеканы и топорки. Всех лучников и немногих, кто пришёл с самострелом, Андрей Ярославич выделил ото всех полков и посажал по деревьям, вдоль лесной опушки, где предстояло принять оборону.

Много было добрых стрелков, но таких, какие пришли от Вологды, из Поонежья, от Бела-озера, — таких, поди, и среди татар нашлось бы немного: и в волос не промахнулись бы!

Как будто и готовились и ждали, а всё ж таки трубою ратного строя все как бы захвачены были врасплох. Некая тень, как бы тень от крыла близко над головою пролетевшей птицы, пронеслась по суровым лицам бойцов.

Поспешно докрещивались. Менялись крестами, братаясь перед смертью. Приятельски доругивались. Пытали на урез пальца остро отточенные сабли, топоры, мечи, кинжалы и кривые, полумесяцем, засапожники.

Пешая рать, которых в дружеской перебранке конники именовали — пешеломы, услыхав звук трубы, торопливо вздевали на кисть руки тесьмяные или кожаные петли топоров и окованных железом гвоздатых дубин, с шаровками на концах: «Бой творяху деревянным ослопом», и. круша тяжёлыми сапогами валежник, устремлялись — каждая сотня к своему прапорцу.

Андрей Ярославич, помня, как делывал это брат Александр, считал нужным время от времени остановить кого-либо из бойцов и кинуть с седла доброе княжое слово.

   — Чеевич? — громко спросил он одного удалого молодца в стальной рубахе и в шлеме, однако вооружённого только одним гвоздатым ослопом.

   — Паншин! — зычно ответствовал тот, приостановясь.

   — Какого Павши — Михалёва? — спросил князь, некоторый и впрямь обладал хваткой памятью на лица, на имена и любил блеснуть этим.

   — Его! — отвечал воин и вовсе остановился.

   — Знаю. Добрый мужик: вместе немца ломали на Озере. Ну что, живой он? — громко спросил князь.

   — Живой! — отвечал ратник. — Со мною собирался, да мать не пустила.

Андрей переглянулся с Дубравкой.

   — Ну ладно, — сказал он в прощанье. — Не посрами отца! Чтобы доволен был отец тобою.

   — Тятенька доволен будет! — уверенно отвечал богатырь.

   — А ты — чей? — спросил очередного пробегавшего воина Андрей Ярославич.

Тот остановился. Привычным движеньем хотел сдёрнуть шапку перед князем, но, однако, рука его докоснулась до гладкой стали шелома, и, растерянный, он отдёрнул её.

   — Фочкого зовут, Федотов сын, по прозванию — Прилук! — звонко отвечал он.