— Для чего ты это делаешь так, аньда? — укоризненно спросил однажды Невского за чашей вина сын Батыя. — Вот дядя твой Святослав хочет всадить в моё сердце скорпиона подозрений против тебя. Разве воин лучше станет собирать подати?..

   — О, аньда! — отвечал Невский. — Мои мышцы — это твои мышцы!

И, многозначительно посмотрев в блёклое лицо Сартака, Невский протянул к нему золотую чашу, и они чокнулись.

Да! Только Сартак мог спасти Владимирщину, только Сартак, если не успел там непоправимо напакостить дядюшка Святослав, который со своим сыном Митей невылазно сидит в Донской орде вот уже почти полгода, всячески домогаясь возврата ему Владимирского княжения

Князем правой руки у Чагана был хан Неврюй, князем левой руки — хан Алабуга, авангард же, именуемый манглай, вёл хан Укитья.

Под ними было тридцать десятитысячников — темников, среди которых были такие, как Муричи, Архайхасар Дегай, Хотань, Бортэ, Есуй, Буту из рода Наяки и Чжаммэ из рода Хорола!

Ладони татарских батырей горели от неутолённого вожделенья к рукоятям сабель, к персям русских пленниц, к русским соболям.

«Не оставить в живых ни единого дышащего! — было повеленье Берке, скреплённое печатью Чагана. — Жёны и девицы русских, годные в жёны, пойдут в жёны, годные в рабыни станут рабынями». Ибо так сказал в своей «Ясе» Потрясатель земель и царств, оставивший после себя непроизносимое имя: «В чём наслажденье, в чём блаженство монгола? Оно в том, чтобы наступить пятою на горло возмутившихся и непокорных: заставить течь слёзы по лицу и носу их; ездить на их тучных, приятно идущих иноходцах; сделать живот и пупок жён их постелью и подстилкою монгола; ласкать рукою, ещё тёплой от крови и от внутренностей мужей и сыновей их, розовые щёчки их и аленькие губки их сосать».

И этому завету Чингиза неукоснительно следовало многочисленное полчище Неврюя, Алабуги и Чагана, вторгшееся на Владимирщину.

Армия татар делилась на две: на армию разгрома, то есть ту, которая непосредственно воевала, и на армию, предназначенную для захвата, для угона рабов и для поисков продовольствия. И только после выполнения всех этих задач вторгшимся возвещался приказ о поголовной резне невооружённого мужского населенья, причём надлежало пользоваться одной из двух мерок: всех, кто дорос до оси тележной или превысил ростом рукоять нагайки, — всех таковых повелевалось истреблять. Это означало, что и не всякий двухлетний мальчуган мог уцелеть от этой резни.

В живых оставляли из мужчин только тех, кто отобран был на угон в рабство, да ещё ремесленников и искусников, да ещё монахов, попов и вообще церковных людей. Ибо церковь и духовенство, независимо от веры — христианской ли, или буддийской, магометанской, да и какой бы то ни было, — объявлены были «тарханом» всё тою же «Ясою» Чингисхана.

Впрочем, тарханный ярлык от Батыя наряду с церковью имела и переславльская усадьба Невского — Берендеево.

Это был подарок Батыя своему любимцу. Вручая Александру тарханную грамоту — а произошло это вскоре после возвращения обоих братьев из Великой орды, два года тому назад, — Батый сказал со вздохом:

— Я хотел бы тебя, Искандер, а не князя Андрея видеть на престоле Владимирском. Но Менгу судил иначе — да будет имя его свято! — меня же не всегда слушают. Я уже стар! А ты ведь сам знаешь, что верблюд, когда он изранил горбы свои или стёр пятки, — кому он нужен тогда?

Невский стал его утешать.

Однако, после этой мгновенной слабости, голова Батыя вновь гордо поднялась, и, гневно прихлопывая во время речи одряблевшими щеками, как хлопают паруса, утратившие ветер, старый хан произнёс:

   — Ничего, Искандер, они ещё боятся меня! Во всей казне моей ты и сам не мог бы более для себя ценный подарок выбрать, чем вот этот ярлык! Кто знает! — быть может, этот ничтожный свиток выбеленной телячьей кожи, с моей печатью, он сохранит твою высокодостойную жизнь от меча тех монголов, которые захотят её прервать. Отныне дом твой — убежище и тархан!.. И всякий, кто вступит под его кров, убережётся от меча и аркана... Только не вздумай собрать туда весь народ свой, русских!.. — добавил, лукаво усмехаясь, Батый. — А то ведь я знаю тебя!..

Александр тоже улыбкой, но только печальной, ответил старому воителю.

   — Да, Бату, — отвечал он, — никто более, чем ты, не знает меня!.. И я впрямь не удержался бы от искушения укрыть в час бедствия и весь мирно пашущий народ мой от истребительного меча и аркана под кров шатра моего... Однако где же найти такой шатёр? Народ русский столь многочислен, что разве только один шатёр — небесный — способен вместить его!..

Батый, восхищенный, приказал позвать скорописца и предать письменам этот ответ Александра.

   — Эх, Искандер, Искандер!.. — произнёс вслед за тем старик, сокрушённо качая головою. — Почему ты не хочешь сделаться сыном моим, опорой одряхлевшей руки моей и воистину братом сына моего, Сартака? Он слаб. В нём страшатся только моего имени. Ему хорошо с тобою и спокойно было бы!.. И я приложился бы к отцам своим успокоенный, ибо я уже видел сон, знаменующий близость смерти. Согласись, Искандер!..

И, пользуясь тем, что они были только вдвоём в шатре Батыя, старый хан возобновил ещё раз своё предложенье Невскому, чтобы он взял себе в жёны монголку из дома Борджегинь, — то есть из того самого дома, из которого происходил Чингисхан, — помимо прочих жён и наложниц.

Батый сделал при этом знак, чтобы Александр переместился к нему, вместе со своей ковровой подушкой, поближе, чтобы удобно было шептать ему на ухо.

Невский повиновался, и скоро ухо Александра, обращённое к Батыю, запылало от тех непристойных расхваливаний разных скрытых достоинств и статей принцесс из дома Борджегинь, коими сопровождал старый сластолюбец имя каждой принцессы.

Александр краснел и молчал.

   — Что?.. Нет? И эта не нравится? — восклицал, изумлённо отшатываясь от Александра и взглядывая на него, Батый. — Но чего же тогда ты ищешь, Искандер? И каково твоё сужденье о красоте женщины? Ну, тогда вот тебе ещё одна: Алтан-хатунь. Хочешь, я прикажу позвать её: созерцая её, ты будешь таять, как масло!..

И у старика у самого растаявшим маслом подёргивались глаза. Вдобавок к монголкам Батый предлагал Невскому ещё и китаянок, дочерей последнего китайского императора, удавившегося в своём дворце в тот миг, когда раздался топот монгольских воинов, ворвавшихся во дворец.

   — Эргунь-фуджинь! Дочь царя хинов, — закрывая глаза и причмокивая, говорил Батый. — Её ножки подобны цветку белой лилии и столь малы, что каждая вместится в след, оставленный копытцем козы. Э!..

И старик тыкал Александра в бок отставленным большим пальцем и испытующе смотрел на него.

Ответ Александра был прост.

   — Тебе благоугодно приказать мне говорить, — отвечал он, — и вот я говорю. Ты знаешь, что я женат. Ивера народа моего запрещает иметь более одной жены. Не должен ли в первую очередь князь народа исполнять «Ясу»?

Батый только засмеялся на это.

   — Твоё суждение вызывает смех, — сказал он. — Мы не заставим тебя отступать от веры отцов твоих. Я не понимаю этого сумасброда Берке, который хочет, чтобы все поклонялись одному Магомету. Веры все равны, как пальцы на руках, — учит «Яса». Пусть у тебя будут все эти жёны. Кто же мешает княгине твоей остаться главной супругой, подобно моей Баракчиле? Согласись, Искандер!.. Ты знаешь, что мне — скоро умереть. Стало быть, мне незачем допускать, чтобы ложь оседала на устах моих, готовых сомкнуться навеки! И вот я говорю тебе: после Священного воителя, блаженной памяти деда моего, кто способен пронести до океана франков его девятибунчужное знамя, кроме меня одного? Только — один: и это ты, Искандер! Я не знаю государя и владетеля, равного тебе! Берке — старый ишак! Согласись, о, только согласись, Искандер!.. А тогда... — Тут Батый вдруг понизил голос, и чуть не в самое ухо Невского произнёс: — А тогда мы прикажем этому Берке умереть, не показывая своей крови.