1998 (весна)

"Поистине ничего нет жальче молодящегося глупца, наносящего дрожащею рукою помады и румяна на иссохшее от старости лицо. Настает время жить и время умирать, время плодоносить и уронять листья - и никакие даже искусно заплетенные парики не в силах вернуть нас из времени увядания в цветущую юность" - так пишет Казимир Вальденлеве маркизу де Барант, возжелавшему на старости лет жениться на молоденькой.

Но не на каждого маркиза найдется такой Казимир. Я смотрела, как дед перед зеркалом зачесывает на лысину сальное волосяное крыло. В бархатном пиджаке, полосатой рубашке и лаковых туфлях - "подите на Кузнецкий, все в лаковых" - он был неотразим, аж зеркало морщилось. Руа Солей.

Из комнат вышла Раечка, обняла меня за плечи:

- На свидание идете, Леонтий Саввич?

- О да, - дед подушился, и в коридоре встал, как живой, шипровый столб.

Свет далеких фонарей

Зонты, менты и ты

Омерзительно юна

А я, а я - увы...

- пропел он и крутанулся на каблуке - крякнул, но равновесие удержал.

- Сколько лет чаровнице? - спросила я сурово.

- Полтос, Лизанька, золотые годы. Совсем девчонка, - улыбнулся дед, - Ну, пожелайте мне удачи.

- С богом, - Раечка выпустила меня и мелко-мелко его перекрестила.

"Чтоб ты лопнул" - подумала я. Дед цапнул ключи от машины и шипровым зефиром вылетел из квартиры.

- Дамы и господа, Элвис покинул здание, - я повернулась к Раечке. Она улыбалась - тонкое, прозрачное лицо словно светилось изнутри, - И как будто бы и не было ненужной той войны... - пропела я из дедовой песни, - Все разбежались, одни мы остались, Раечка?

- Не говори так, - Раечка дрогнула лицом и пошла на кухню, я поплелась за ней в надежде на завтрак, - Данечка на работе, Стеллочка на работе... Не говори так - "одни мы остались", ладно?

- Еще есть Герка, - я сняла с дивана-уголка мирно спящую болонку и прижала к себе - та мякнула. После аварии прошло уже два года, но Раечка так и осталась в своей посттравматической каталепсии и пребудет в ней, наверное, всегда.

Два года назад наш с Дани отец и моя бабушка, жена вот этого нарядного певучего деда - разбились в аварии по дороге на дачу. Стеллочка, моя мама, приехала в Склифосовский морг на опознание тел, матери и мужа, и буквально возле мраморного стола столкнулась с Раечкой - морганатической, выражаясь языком Казимира Вальденлеве, или гражданской супругой покойного моего отца. Оказалось, за три года до женитьбы на маме отец жил с этой Раечкой и родил с ней сына, красавца Дани, а потом - влюбился, женился, заделал такую меня, но продолжал жить на две семьи, выдумывая командировки и поездки на историческую родину. И прожил так без малого двадцать пять лет - до самой своей смерти. Впрочем, он мог параллельно свежевать и есть людей - Стеллочка все равно бы ничего не заметила.

На похоронах мы стояли все вместе, как пауки в банке, как кубло змей. Я смотрела на Дани - на себя в зеркале - и зеркало мне льстило. Он подошел и сказал, что как-то видел меня прежде, на квартирнике у Геры Виноградова, но не решился познакомиться - я цитировала Мисиму целыми кусками, и Дани устыдился собственного невежества. Это было похоже на правду. Мама моя подошла к гробу бабушки и положила в него цветы.

- Мама, не надо, - попросила я, - Ты часть себя к ней кладешь.

- А так и выходит.

На отца она даже не смотрела. А Раечка все кидалась на его гроб, а когда гроб ушел под землю - кидалась на землю. Дани ее уже не удерживал. Дед подошел и обнял меня и мать, как сова крылами:

- Одни мы остались...

Раечка услышала его и завыла.

А еще через три дня наш новый родственник Дани позвонил и сказал, что Раечка наглоталась таблеток и лежит теперь в Кащенко. И ему некого попросить больше о помощи - сам Дани улетает в Гренобль, а Раечку нужно регулярно навещать и морально поддерживать. Мы с мамой поехали к ней - глупые, добрые самаритянки.

Казалось бы, чокнулась только Раечка. Но нет, с ума сошли мы все. Мама и Раечка сдружились. То ли общее горе объединило их, то ли необходимо было кем-то срочно заполнить пустующий кластер одинокой души... Раечка сдала свою квартиру и переехала к нам, благо в пятикомнатной сталинке мог разместиться хоть цыганский табор. Переехал и Дани, блестящий инженер-биохимик. Он учился на последнем курсе Бауманки и был уже ангажирован научным содружеством Гренобля. Выражаясь языком Казимира Вальденлеве, получил высокий агреман. А я... а я - увы... Студентка-заочница, младший экономист в конторе "Рога и копыта", кэш-флоу в экселе... Мы только внешне были с Дани похожи. Я хоть и могла цитировать страницами Мисиму и Кьеркегора, проку-то - будущее мое было крест-накрест перечеркнуто.

Раечка не работала, вела хозяйство. Антидепрессанты и религия кое-как примиряли ее с жестокостью внешнего мира. Мама моя руководила небольшим издательством, балансировавшим на грани разорения, дед-плейбой числился номиналом в пяти конторах для банковской обналички - но хотя бы гулял на свои. Дани учился, работал в лаборатории и готовился вот-вот оттолкнуться мысочками от грешной земли и взмыть навстречу свершениям. А мы с Геркой - тупиковые ветви эволюции - жили как сорная трава.

Раечка налила мне чай и выложила булочку. Булочку подавала она на прозрачном блюдце ломоносовского фарфора - как в лучших домах.

- Почему ты дома? - спросила Раечка.

- Я в отпуске, - я отпила из чашки, обожглась и ободрала булкой обожженный язык, - хочу отоспаться и написать книгу.

- За две недели не напишешь хорошую книгу, - засомневалась Раечка, - разве что бульварный роман.

- Так у меня и не выйдет хорошей, - отвечала я, - но я хотя бы начну.

Раечка накапала себе в чашку настойку пиона - она всегда пила пион по утрам. Она до сих пор боялась, что кто-то еще в семье умрет.

- Ты дашь мне потом почитать? - спросила Раечка, - О чем будет твоя книга?

- Я сама еще толком не знаю, - Герка потянулась с моих колен и нагло выкусила кусок булки. Отбежала, принялась угрызать, давясь и прижимая лапкой, - Я еще не додумала, Раечка. Наверное, как-то так:

эта фантазия, когда Ромул лично стреляет в тебя;

когда Ромул, блядь, лично входит и честно стреляет в тебя...*

(*автор Линор Горалик)

1733 (осень). Доппельгангеры и лоррен

Дознание окончилось, подследственного унесли. Аксель неспешно очищал инструментарий - Михалыч, подлец, опять запил и кнута не в силах был удержать. Секретарь канцелярии, почтенный Николай Михайлович Хрущов, стальная ось, вокруг которой вращалась вся жизнь замечательного сего учреждения, молодой еще худощавый человек с булаными волосами и бледным, чуть навыкате, взором, собрал бумаги со стола в папку, кивнул Копчику:

- Протокол передай копиистам, к завтреву должен быть готов, - голос у Николая Михайловича был высокий, звонкий, мальчишеский.

Копчик аккуратно собрал в стопку влажные еще листы, понес было к выходу - и тут же шагнул назад, сметенный обратно в пытошную небывалой процессией.

Они шли по коридору стремительно, как на таран. Впереди два дюжих молодчика в зеленых полицейских мундирах несли продолговатый сверток веретенообразной формы - на плечах, наперевес, словно собирались свертком своим двери выносить. За ними следовал рослый господин в партикулярном, в черной, носатой маске.

Процессия вдвинула Копчика с его листами назад, в пытошную. Полицейские сложили свой сверток на пол и замерли, господин в партикулярном встал на пороге, огляделся. Николай Михайлович поднялся навстречу ему и поклонился с почтением:

- Рад приветствовать вас, господин фон Мекк.

- Мe surprendre, Николас! - театрально проговорил фон Мекк, то ли по-французски, то ли по-немецки - слова его были французские, а произношение немецкое, лающее, - Размотайте нашего гостя, господа, - обратился он к своим подчиненным, уже точно по-немецки.