— Видел я их игрушки. Впечатлился.

— Ты мне вот что скажи: того, кто в тебя стрелял, помнишь? Узнать сможешь?

Эш помрачнел.

— Смогу. И назвать смогу. Мы знакомы. Почти.

— То есть он не случайно в тебя палил? И не только из-за вмешательства в их междусобойчик?

— Нет. Не поэтому. Мы повздорили. Он просто нашёл повод. Отыграться.

Паузы в речи Эша стали длиннее, вдохи — чаще и тяжелее. Вернер тронул полицейского за плечо.

— Хватит на сегодня. Гай, давайте в следующий раз.

Лейтенант послушно отступил от кровати.

— Выздоравливай.

Оружейник кивнул.

— Джин? — Проводив Гая до двери, Вернер остановился и выжидательно взглянул на колдунью.

— Нет, — твёрдо заявил Эш прежде, чем девушка успела подняться. — Подожди.

Джин развела руками: сами видите — пациент просит.

Вернер сдался.

— Ну хорошо, оставайтесь. Только никаких ссор и долгих разговоров. Для первого дня достаточно впечатлений.

Уже приоткрыв дверь, врач обернулся.

— Джина, скажите… Такого эффекта можно добиться с другими пациентами? И с другими донорами.

Она покачала головой.

— Нет. Только со мной и только с одним пациентом. И не в первый год.

— Я так и думал, — вздохнул Вернер. — Очень жаль. Отдыхайте, Эш. До завтра.

Несколько минут оружейник молчал — не то выравнивая дыхание, не то подбирая слова.

— Извини, что накричала. — Джин отрегулировала положение кровати, помогая пациенту устроиться поудобнее. — Просто ты меня очень сильно напугал. Сильнее, чем у Порога.

— Я не специально, — прошептал Эш.

— Я знаю.

— У меня не получается по-другому.

— Я знаю. Всё нормально. И врач велел тебе отдыхать, помнишь? Не трать силы и дыхание на такую ерунду. Если захочешь, потом это обсудим.

Её вечно беспокойные пальцы сминали и расправляли край лёгкого одеяла.

— Я не смогу измениться. Даже ради тебя. Прости. Мне было бы проще разорвать связку. Если это действительно так тяжело…

Колдунья фыркнула.

— Это просто последствия гипоксии. От недостатка кислорода ты плохо соображаешь. Так что дыши глубже и завязывай с этим дурацким драматизмом.

«Но как же тебе, должно быть, паршиво, если эта тема перестала быть запретной…»

Джин придвинула стул ближе к кровати, опустила голову на подушку.

— Всё хорошо, Эш. Честное слово. Тебе не нужно меняться. Ради меня — тем более. Тебе просто нужно выздороветь. А мне — выспаться и перестать истерить без повода. Так что выкинь всё это из головы, ладно? Просто дыши ровно и постарайся уснуть.

Она опустила невесомую ладонь ему на грудь — туда, где под аккуратной повязкой скрывались многочисленные швы.

— Больно?

Эш промолчал.

— Сейчас пройдёт, — пообещала Джин, закрывая глаза.

По руке потекла тяжесть. Разлилась в груди. Чтобы унять чужую боль, её нужно почувствовать. Иначе не получается.

Провалившись в ватную дрёму, колдунья не заметила, как Эш осторожно убрал её руку.

Говоря о том, что в Зимогорье его ждёт спокойная бумажная работа, Эштон даже не предполагал, насколько окажется прав. Дарен Тиг был рад его приезду, но подпускать новичка к опасным фондам не спешил. Историк изучал состав музейной коллекции по инвентарным книгам, осваивал правила учёта музейных предметов, скрупулёзно проверял соответствие электронных баз данных толстенным пыльным гроссбухам, к которым старый профессор питал особую слабость, сидел на бессмысленных совещаниях, которые Тиг, напротив, терпеть не мог.

Хранитель фонда ждал от предполагаемого преемника инициативы. Хоть какой-нибудь. Он вспоминал себя, неопытным двадцатилетним юнцом пришедшего в музей и тут же поставившего на уши весь крохотный на тот момент военноисторический отдел. Молодой специалист горел на работе. Он добывал экспонаты, он требовал доступа к редкому фонду, он выбивал разрешения на беспрецедентные исследования… А ведь тогда это было гораздо сложнее, чем после нынешних послаблений!

Эштону достаточно было попросить. Но он молчал, угрюмо и безразлично перебирая бумаги. Тиг не узнавал некогда увлечённого, энергичного, сильного учёного, способного не спать ночами ради демонстрации очередного эксперимента. Старый профессор хорошо разбирался в людях. Опыт, должность и статус обязывали. Как он мог так ошибиться? Ответ казался Тигу очевидным: никак.

Надломленный, выгоревший, Эштон Скай не был уничтожен. Гордый и независимый, он нуждался в помощи, но скорее умер бы, чем признал это. Что ж, если у кого-то земля ушла из-под ног, нужно найти для него новую опору. Даже если этот кто-то делает вид, что в ней не нуждается. Главное — не опоздать.

Похоже, кое-кому всё-таки придётся объясниться…

В двадцать восемь лет неожиданно ощутить, что ты не только не всесилен, но попросту беспомощен, — то ещё открытие! Мысль, что даже сам факт твоего существования теперь — исключительно чужая заслуга, — достойное к нему дополнение. Вишенка на торте. Чёрт бы её побрал.

Эштон Скай не привык быть слабым. И не хотел привыкать. Каким угодно — раздражающим или пугающим, нелепым или усталым, пусть бы даже мёртвым. Но не слабым.

Он привык отдавать. Силу, знания, поддержку, защиту. Каким бы зловещим ореолом ни окружал его университетский фольклор, многие в Лейске имели возможность убедиться: Эштон Скай — из тех, кто никогда не отказывает в помощи, готов взвалить на себя чужую ответственность, ввязаться в решение чужих проблем и, что куда важнее, действительно их решить.

Брать Эштон не умел.

Бездне, поселившейся под рёбрами, было плевать.

Поняв, что избавиться от этой вечно голодной сущности не получится, он пытался её игнорировать. Побег в чужой город, новая жизнь, новая работа, не требующая активного применения поля, не напоминающая о потерянном. Нужно просто привыкнуть. Отдохнуть, отдышаться, прийти в себя. И тогда снова появится жажда деятельности, и можно будет вернуться к исследованиям, оправдав наконец доверие, которое оказал ему старый Тиг…

Время обволакивало, шуршало осенними листьями, скрипело песком на зубах. Просачивалось сквозь пальцы. Холодной водой. Горячей кровью, толчками бьющей из разорванной артерии. Чувство стыда искривлённым клинком застряло в груди. Боль мешала действовать, но от бездействия становилась только сильнее.

Приходя с работы, Эштон сразу валился спать. Стараясь не думать о замкнутом круге, норовящем сжать горло. Уповая на новый день, который должен ведь хоть что-нибудь изменить.

О том, кто виноват в произошедшем, он тоже старался не думать. Получалось не всегда, и Эштон цепенел от замогильного холода, лишь немыслимым усилием воли удерживаясь на тонкой грани безумия.

А ещё он чувствовал Джин. Чувствовал, когда она колдовала, и знал, как тяжело ей это даётся. Она очень старалась и ловко компенсировала недостаток энергии чёткостью и экономичностью приёмов. И всё-таки полноценной силы это не заменяло. Эштон гордился тем, что смог натолкнуть её на верный путь. Из девочки мог получиться потрясающий врач! Но она растрачивала свой дар на него, и, разделённая на двоих, эта огромная мощь почти ничего не стоила.

— Ну что значит «ничего»? — Джин улыбалась легко и искренне. — Ты только представь: эта сила удерживает жизнь! Это разве «ничего»? Подожди, не делай такое лицо! Абстрагируйся от того, что это твоя жизнь. Посмотри со стороны. Это же здорово! Это значит, что я могу делать то, что могу, и ещё благодаря мне ты можешь делать то, что можешь. И это уже вдвое больше. И тогда у всей этой громады появляется смысл, понимаешь?

Он понимал. Не понимал только, как ей хватает терпения повторять это в десятый, или двадцатый, или сотый раз.

— Вместо одной полноценной активной силы — две жизни практически совсем без сил. Ты столько могла бы сделать без меня!

— Разрушить полгорода из-за плохого настроения, например, — кивнула она. — Я могла бы, не сомневайся. Ты просто плохо меня знаешь. Эта связка — благо, Эш. Не только для тебя.