Выделение категории «советский традиционализм» позволяет выявлять связь традиционалистского потенциала первых десятилетий Советского Союза, с одной стороны, и традиционализма советского общества 1950-1980-х гг. – с другой.

Рожденный идеологией, советский традиционализм неотделим от советской системы, при этом соотнесение традиционализма с тем, что можно назвать советскими ценностями, показывает сложную картину связей и соподчинений.

Ключевые элементы традиционалистского вектора сталинской политики проанализировал В. Э. Багдасарян[14]. Автор исходит из предположения, что традиционализм – онтологическая основа «третьего пути», а принципы традиционализма не есть аналог традиционности. Политические намерения традиционалистов ориентированы не на сохранение (консервацию или реставрацию), а на возрождение посредством обращения к архетипам исторической памяти ментальных основ погибших общественных ориентиров. Гипотезу сталинской «консервативной революции» автор основывает на представлении о выхолащивании большевизмом в ходе строительства реального социализма принципов марксистской идеологии. «Народническая версия построения общества будущего посредством обращения к традиционным институтам докапиталистической России, при усилении тенденций апелляции к прошлому, делала вероятной перспективу “консервативной революции” под социалистическими знаменами. Слово “большевик” вызывало ассоциации с привычным для крестьянского слуха термином “большак”, обозначавшим руководителя общинным миром. “Красная” семантика также оказалась наиболее предпочтительной в контексте народной семиосферы»[15].

Аграрный смысл революции, по автору, заключался в ликвидации чужеродной частнособственнической модели обустройства села. Жестокая, неумело проведенная, но исторически неизбежная коллективизация стала хирургической операцией по восстановлению национальных форм, верви-общины. Система Советов также оказалась ближе народной ментальности, чем западноевропейский принцип организации власти на основе многопартийной выборности. С другой стороны, коллегиальная модель республиканизма подменялась цезаризмом как квазимонархической системой, основанной на архетипах царистской традиции патерналистского сознания народа. Цезарь и Советы, выражаясь языком О. Шпенглера, являлись псевдоморфизмом институтов допетровской органической Руси – Царя и Собора.

В. Э. Багдасарян, выявляя метаморфозы большевизма, склонен связывать «третий путь» в ВКП(б) с политикой Сталина. «Генезис сталинизма, представлявшего собой антитез космополитической системе раннего большевизма, был предопределен “консервативной революцией” 1930-х, как отрицания октябрьской», – считает автор. Аргументы в пользу «консервативной революции» он находит в основных аспектах ее программы (институт монархии, религия и церковь, национальный вопрос, историческая память, внешняя политика, литература и искусство, армейское строительство, языкознание).

Сталинская «консервативная революция», имевшая собственную логику и периодизацию, считает В. Э. Багдасарян, не была доведена до конца, оставшись только тенденцией, так и не приведшей к построению традиционалистского общества. История СССР после Сталина характеризовалась десакрализационными процессами. От сталинского традиционалистского вектора компартия переориентировалась на лево-этатистские рельсы хрущевской и право-этатистские брежневской эпохи.

«Преодоление» большевистской революции посредством консервативной реакции – другой аспект традиционности и традиционализма. Эта проблема была поставлена в 1920-х гг. евразийцами. В наши дни ее развивают неоевразийцы А. Г. Дугина.

Традиционализм в СССР более связан с идеологическими функциями и являлся в этом отношении доминантным, в то время как реформизм в целом не заключал в себе столь важных (в первую очередь идеологических) функций и может быть обозначен как субдоминантный спектр. Идеал советского традиционализма – коллективизм, бесконфликтное, линейное течение политического времени. Этому соответствовали программы, утверждавшие приоритет коллективности, ценности взаимопомощи, солидарности, совместного выживания. В таком плане традиционализм не мог быть «растворен» в лево-этатистской доктрине Хрущева или право-этатистской практике Брежнева. Мифо-символическая картина «развитого социализма» во многом основана на традиционалистских идеях и ценностях.

В общественном сознании 1990-х гг. советская система могла показаться традиционным обществом и оплотом консервативных ценностей. Но идейный консерватизм зрелой советской системы – иллюзия. Советская система оказалась не в состоянии породить консервативную идею и обеспечить переход к традиционным национально-государственным и религиозным ценностям.

При этом неизменным оставалось главное направление – формирование советского человека, хотя внешние признаки модели, пути и способы достижения идеала подвергались корректировке. Стоит в связи с этим отметить преемственность сталинских начертаний, программы 1961 г. и «нового» политического мышления 1980-х гг.

Советский традиционализм никогда не признавал разум единственным орудием в деле познания и преобразования действительности. Предполагалось, что, будучи односторонним в отдельном советском человеке, разум в сфере политики, соединяя теорию и практику, может менять качество, прежде всего с опорой на опыт, историю. Многие документы, выступления лидеров были нацелены именно на это. Ошибки индивидуального разума могли быть компенсированы лишь «коллективным разумом», воплощенным в съезде, пленуме, президиуме или политбюро ЦК. Не случайно речь идет о коллективном опыте. Действие объективных общественных законов естественно сопряжено с человеческой волей, персонифицированной лидером партии и государства. Именно в этом плане можно говорить об относительной рациональности советского традиционализма.

Как контрмодель либерализма, традиционализм всегда утверждал значимость единства, плановости, централизации. Проводник политического единомыслия, он отрицал незыблемость прав человека как политическую цель, при этом акцент постоянно переносился на обязанности, вытекающие из политического положения человека.

Советская система, способствуя модернизации технологий, консервировала политические отношения традиционного типа. Этому благоприятствовал идеократический характер политической системы, исключающей потребность в институтах гражданского общества западного типа. Вместе с тем процессы модернизации и урбанизации с неизбежностью подталкивали к публичным и правосообразным формам социально-политических отношений, однако, как образно заметили А. Понеделков и А. Старостин, «хвост» традиционализма здесь явно превосходил «голову» модернизма[16]. Одновременно новые подходы к интерпретации наследия сторонников советской традиции актуализируют задачу анализа традиционализма в контексте функциональной специфичности[17].

С середины 1950-х гг. советский традиционализм тесно связан с реформизмом. Смерть Сталина, «коллективное руководство», ослабление классового критерия оказали существенное воздействие на природу власти, ее ресурсы. При этом изменение роли КПСС шло по линии не просто политических перемещений, но прежде всего выявления соотношения сил обновления и традиции. Именно в это время начинается постепенное оформление реформизма, его границ и потенциала.

Понятия «реформа», «реформизм», «реформаторство» достаточно противоречивы, неоднозначны в плане определения содержания. Идентификация их признаков в историко-политологическом разнообразии реформационных изменений в СССР представляет собой проблему выбора методологического основания, позволяющего полноценно отражать реальную практику советского реформизма 1950-1980-х гг.