– Девчонки, в туалет захотелось, – остановилась вдруг Маша.
– Я тоже хочу, – отозвалась Иза. – Не подумали в суматохе у Томки сходить…
– Ой, не могу! Давайте скорей! – Маша помчалась вперед.
Ближайший туалет находился на рынке. Надя едва поспевала за пыхтящей Машей, Иза придерживала полы великоватой шубы и семенила за подругами на своих высоченных каблуках, оскальзываясь и смеясь.
Взошли по ступеням в кряжистое каменное зданьице со стороны кокетливо выписанной буквы «Ж». Иза брезгливо подобрала шубу до колен. На лице ее было написано: «Что поделаешь, по нужде ходят и простые смертные, и люди, облаченные в заморское чудо…» Войдя, тотчас чуть ли не на цыпочки встала и опустила подол, хотя пол был неимоверно грязный. «Вид не хочет портить», – сообразила Надя. Несколько женщин, куривших у двери, едва не выронили сигареты и с откровенной завистью уставились на Изу.
Подергав закрытые дверцы, Маша простонала:
– Сейчас обоссусь!
– Очередь, – пояснила одна из женщин, не спуская с Изкиной шубы оценивающих глаз.
Маша наконец попала в вожделенный закуток. Освободился еще один, и Надя, стараясь не дышать, мотнула головой на вопросительный Изкин взгляд:
– Иди, я потом.
Специфическая вонь, казалось, не действовала на курящих.
– Египетская? – поинтересовался у Нади кто-то, не удосужившись уточнить, что именно. Без того всем понятно.
– Мг-м, – кивнула она и замерла в ужасе от дикого вопля, раздавшегося там, куда удалилась Иза.
Прошел миг ступора, и все, включая вылетевшую из своей кабинки Машу, столпившись у входа в узкий пенал, снова оцепенели.
Пол в кабинке был залит кровью, в которой плавали темные страшные сгустки… и подол шикарной шубы. Вполне живая Иза стояла на коленях, склонившись головой над умопомрачительно грязным унитазом, и копалась в нем руками… Она уже не кричала. Кричала Маша:
– Шуба, Изка! Ты что! Ты что, Изка, шуба, ты что!
От крайнего изумления и страха Маша не могла найти слов. Остальные потрясенно молчали.
– Спятила! – взвизгнул кто-то через мгновение.
– Сами вы спятили, – огрызнулась Изка, не поднимая от унитаза головы, и как-то странно пискнула, а следом послышался громкий кошачий плач. Иза начала стягивать с себя шубу, хватая ее окровавленными руками…
Когда она выходила из кабинки, женщины поспешно расступились. Оглянувшись, Надя удивилась, сколько их успело набежать. Вроде, всего три курили у двери… То маленькое, синюшно-красное, что Иза завернула в шубу, продолжало плакать пронзительно и волнисто. И женщины разом заговорили:
– Мамочки мои!
– Ребенок!
– Милицию надо вызвать!
– Это девка молодая скинула, я видела ее, я видела, как она шла! – заголосила одна из «курилок».
– Сука какая!
– Шла и шаталась, я еще подумала…
– Мальчик… – сказала Иза, растерянно и счастливо улыбаясь. Щеки у нее были мокрые и черные от размазанной туши. – Я ему ротик почистила, он и закричал… Надя, ты можешь свой шарфик дать? Головку ему надо закутать, а у меня, видишь, шарф дурацкий, шифоновый…
Милиционеры с трудом разжали Изкины пальцы, чтобы подоспевший врач занялся ребенком. Надя подо-брала с пола безнадежно испорченное египетское чудо… В роддом женщины поехали вместе.
– Ты что, Изка! Шуба, шуба… – плакала Маша, обнимая подругу.
…Следующий девичник справляли у Нади. Иза не пришла: ее сыну Андрюшке исполнился год.
Рыжая
Нина никогда не считала себя красавицей. Маленькая, круглая, как горох. Волосы светлыми колечками по плечам рассыпаны, глаза то ли голубые, то ли зеленые в мягких складочках припухших век и носик пипкой. Ну никак не красавица. И чем она только Семена приворожила? Глядела на него – наглядеться не могла, хотя снизу видела только подбородок упрямый с ямочкой посередине. А лишь наклонялся над ней, вспыхивала и краснела, высвечивая сквозь безвольные кудряшки розовым темечком, как краснеют только белобрысые. Ночью при неярком свете ночника она рассматривала лежащего рядом мужчину и тихонько касалась пальчиком бровей, сросшихся на переносье, двух темных полукружий глаз, щедро опушенных ресницами, твердых губ, недавно раскрытых для поцелуев… Семен спал тихо, без храпа, как ребенок. Всеми клеточками организма Нина ощущала такую любовь, что начинала плакать. Он испуганно просыпался, сонно шептал на ухо разные смешные слова, сгребал ее в охапку и не выпускал до утра.
Нине перевалило за тридцатник, и замуж за Семена, конечно, ужасно хотелось, но о свадьбе он молчал. Молчала и она, боясь спугнуть неосторожным словом маленькое свое счастье.
Когда он полушутя-полусерьезно сделал Нине предложение, ее малыш уже вовсю толкался изнутри крохотными ножками. Так она и предстала перед будущей свекровью впервые – с животом, над которым не сходились края пальто, и боязливо подобралась, встретив жесткий, неприязненный прищур.
– Значит, женишься на животе, – констатировала высокая, ссохшаяся, как осенняя полынь, черноглазая старуха.
Нина занялась краской густо, до слез.
– Ну, не совсем так, – засмеялся Семен, – люблю я ее, мелочь пузатую. А что тянули, так это я маху дал. Жениться-то решил сразу, когда в первый раз увидел, как она краснеет, – и подмигнул Нине черным, как у матери, глазом.
– Ну-ну, – неопределенно пробурчала старуха, – живите… – Ушла в комнату и оттуда уже донеслось: – Мальчишка у вас будет.
Мальчишка и родился. Весь в Семена и лицом, и статью. Только характером мягкий, уступчивый – в Нину. Но это стало понятно после, а тогда муж закинул в окно роддома огромный букет полевых цветов. Нина снова поплакала от избытка чувств и все саранки перецеловала, измазавшись оранжевой пыльцой.
Папашей Семен оказался образцово-показательным. Стирал пеленки, вставал ночью к маленькому и по воскресеньям давал жене выспаться, а сам готовил что-нибудь вкусненькое, одновременно драя полы.
Когда младшему Семке исполнился год, было решено оставлять его на попечении бабушки. Нина вышла на работу. Бабка, скупая на ласку, при родителях внука воспитывала строго, но Нина шестым чувством знала, что едва за ними закрывается дверь, старуха тут же начинает тормошить внука, целует его сухими губами в крепкие, румяные, как яблочки, щечки. При редких семейных ссорах бабка всегда вставала на сторону невестки, то ли из женской солидарности, то ли по какой другой причине, прикрикивая на сына:
– Охолонь, мужик!
Нина постройнела – костюм сидел как влитой, складки на боках не выпячивались. Она вдруг расцвела той скромной женственностью, которая не сразу бросается в глаза, но на которую, раз приметив, хочется смотреть и смотреть.
С Семеном у них начался второй медовый месяц. Не тот, мягкий и спокойный, когда Нина плакала от счастья, а с бурными сценами ревности, страстью до изнеможения и выяснениями отношений.
– Этот рыжий практикант прямо в вырез кофточки тебе заглядывал, я видел!
– О чем ты говоришь, Сеня, он же головы от приборов не поднимает!
– Знаю я вас, баб!
– Не обращай внимания, – скрипела свекровь. – Перебесится…
На работу Нина стала ходить в глухом свитере, старалась не задерживаться, но ее домашний Отелло никак не мог угомониться.
Два события – радостное и горькое – случились одновременно. Нина снова понесла, а у бабушки признали рак горла.
– Может, не надо? – прижимаясь к мужу ночью, шептала Нина. – За мамой уход нужен. Да и деньги. А тут такое дело… Может, повременить, аборт пока сделать?
– Я те дам аборт! – щекотно и горячо говорил в ухо Семен. – Девочку хочу. Похожую на тебя, – и гладил большой ладонью ее живот, – мелочь ты моя пузатая…
Старуха умирала тяжело и долго. Пыталась улыбаться, говорить не могла и только записки оставляла на стуле: «Цветы не забудь полить», «Рецепт брусничного пирога найдешь в старой сахарнице на полке». Отыскав бумажку с рецептом, Нина тайком плакала и каялась, что долго не могла простить свекрови ту первую, памятную встречу. Хоть и не перечила ни разу, но ведь и признательности не выказывала… Теперь она подолгу сидела с бабкой, читала вслух и изредка ласково поглаживала сухие руки, похожие на осенние растения.