К вечеру пригнали оленей к палаткам. Парней не было. Айчима пригласил старика в свою палатку.

– Парни не приехали, – тяжко вздохнул старик, опорожнив чашку чая.

– Потеряем половину оленей, с кого в первую очередь спрос? С тебя, что ли? За все я буду отвечать. А с тебя как с гуся вода. Здесь я хозяин.

– В такую погоду хороший хозяин даже собаку не выгонит из дому, – Отакчан говорит ровно, будто не замечая запальчивости бригадира.

– Я же тебе сказал – отдохни. Ты свое уже давно отработал.

– Дело ведь не только в людях. Ты этого не понимаешь.

– Чего я не понимаю? Объяснил бы хоть.

– Дай и оленям свободно попастись.

– А потом как их соберешь? Не пойму тебя, дед: то говоришь, за оленем глаз да глаз нужен, то дай им свободный выпас.

– Олень не такой дурак, как иным кажется. Он не умчится, куда глаза глядят. Дорожит он своей дружбой с человеком.

– Мне, например, неизвестно, о чем думает олень. Думает ли он вообще?

– А как же?! Все, что окружает нас, мыслит. Олень тоже.

– Может и так. Но я что-то не замечал.

– Земля все слышит. Деревья, тальники, камни, реки, леса и горы – дети земли. И все звери, обитающие на ней. К ним надобно относиться с глубоким почтением.

– Оригинальный ты человек, дед, – тихо засмеялся Айчима. Он пытливо всматривался в Отакчана, пытаясь понять, почему этот неграмотный старик сильнее духом, чем он.

– Всякое проявление неуважения ко всему, что нас окружает, к этим горам, деревьям, реке, озеру, – грех. Потому ты не смейся, Айчима.

– А откуда ты все это знаешь, дед?

– От моих далеких предков…

– А что, по-твоему, те предки умнее нас были?

– Нельзя так говорить. Зачем сравнивать?

– Истина познается в сравнении, дед.

– Наших предков нельзя сравнивать. Ни с кем.

– Почему же?

– Да потому. Что тут непонятного? – дед резко вскинул глаза на бригадира.

– Вот именно, тут все ясно. Кто умнее – или далекие-далекие предки, темные по сути люди, невежды, можно сказать, или образованные современные люди? Есть разница, дед?

– Я же сказал тебе, нельзя их сравнивать.

– Ничего не понимаю.

– Между нами слишком большая разница.

– Вот-вот… Ты уже ближе к истине, дед.

– Предки для нас недосягаемы.

– В силу того, что давным-давно умерли, да?

– Своими неумными словами накличешь на нас беду.

– Да никакой беды не будет. Все это ерунда.

– Предки были детьми природы. Они ее знали, уважали и любили, – Отакчан, как от назойливой мухи, отмахнулся от слов Айчимы.

– Рассуждаешь, дед, так, будто ты один такой мудрый, а мы, безмозглые, не знаем природы.

– Если б знал, так безрассудно не болтал бы, Айчима.

– Знаем, знаем эту самую природу.

– Твои знания поверхностные. Смотришь вокруг и доволен. Тебе кажется, что ты уже все знаешь о природе.

– Можно подумать, будто ты больше меня знаешь… – Айчима хохотнул.

– Предки не просто любили природу, а почитали ее.

– В силу своей невежественности, да? – у Айчимы озорно блеснули глаза.

– Они преклонялись перед ней, потому мудрее нас были. Вот ты проявляешь полное неуважение ко мне. В прошлом слово старшего по возрасту для всех остальных членов рода являлось непререкаемым. Без этого наши сородичи не дожили бы до сегодняшнего дня.

– Почему?

– Передрались бы, был бы хаос, когда никто никого не слушает и не уважает. А там был порядок.

– Так называемый первобытный тоталитаризм, так получается.

– Это мудреное слово мне непонятно.

– Объясню популярно. Это когда один командует, а все остальные слепо подчиняются, или когда старики берут власть и никому не уступают.

– Перестань, Айчима. Что это ты на деда давишь? Послушал бы лучше его, – подала голос молчавшая до сих пор Танмак.

Айчима, улыбаясь глазами, посмотрел на жену.

– Ты вроде образованный человек, а мыслишь мелко. Твои слова мне непонятны, – тихо пробормотал Отакчан. Медленно поднялся, шагнул к пологу. Ссутулившись, пошел к своей палатке.

Он явно был раздосадован неуступчивостью Айчимы: «Одним днем живешь, Айчима. И не только ты, а многие. Если так продолжится и дальше, то скоро никого не станет. Все вымрут. Об этом не думают, хотя и бьют себя в грудь, кичась своей ученостью. А какой толк из их учености, если дальше одного дня не видят ничего? Беда, если люди обленились душой».

…Отакчан поднял глаза на небо и тяжко вздохнул. Темные облака по-прежнему низко висели над землей. Отдаленные горы спрятались за белыми туманами.

Он никогда не видел отца таким сердитым. Лицо потемнело. Оно стало похоже на серый испещренный камень. Глаза закатились, как в предсмертной судороге у забитого оленя. Всегда степенным бывал, а тут беспрестанно размахивал руками и зло кричал: «Зачем ты так долго живешь на этой земле?! Какой толк с того? Почему не приходишь ко мне?.. Я жду, жду тебя и не могу дождаться… Что молчишь?! Обо мне не позаботился. Ни разу не навестил. Знал бы, как мне тут неуютно и холодно. Вот придешь, я поговорю с тобой, Отакчан. Научу, как исполнять волю отца. Думаешь, раз человек откочевал в верхний мир, он исчез навсегда и можно о нем забыть? Как бы не так. Я все вижу и слышу. Почему ты бросил меня? Я совсем один. Кругом много душ, некуда даже повернуться, но ведь все незнакомые. Где твоя мать? Где братья? Нет никого рядом. Где они? Ты знаешь? Нет, не знаешь. Я просил, чтобы мы все были вместе на Тонмэе. Рядом с отцом моим, с моей матерью, как жили всегда. А кто ездит по моим тропам? Кто-нибудь хоть изредка вспоминает меня? Почему молчишь? Отвечай, я тебя спрашиваю!»

Отец с перекошенным лицом схватил палку и замахнулся на Отакчана. Тот прикрыл голову руками и жалобно закричал: «Не надо, отец!» И проснулся…

Его тормошил за плечи Байбал. Отакчан молча посмотрел на парня и подумал: «Странный какой-то сон. Как рассказывают, откочевавшие в другой мир люди иногда приходят во сне, молча появляются и уходят. Если о чем-то говорят, то односложно и тихо. А тут отец такой сердитый. Это не к добру. Может, он предупреждает о какой-то напасти… Однажды было такое. Тоже приснился и все кричал. После этого я угодил в тюрьму…» Отакчан, стараясь отвлечься, встряхнул головой.

– Проснись, абага! Проснись… – приговаривал Байбал.

– Погоди кричать, Байбал, я проснулся, – старик медленно повернулся на бок.

Байбал по-прежнему сидел перед ним на корточках.

– Медведь, что ли, гнался за тобой, абага? Уж слишком громко кричал. Отец говорит мне, сбегай к Отакчану, не помирает ли.

– А где твой отец? – Отакчан вновь лег на спину, вытянулся на жесткой шкуре. Кости в суставах хрустнули.

– Отец у себя в палатке. Куда он денется?

– Передай ему, я не помру, охота мне еще пожить. Во всяком случае раньше его не помру.

– Передам, передам, – парень заморгал глазами, раздосадованный последними словами старика.

– Он, небось, уже встал и занимается хозяйством? – у Отакчана оживились глаза.

– Все прислушивается к небу, не летит ли вертолет, – поборов легкую досаду, ответил Байбал.

– А кого он ждет на вертолете?

– Ну, известное дело, чего он ждет…

– А, вот ты о чем. Жалко мне Гаврилу. Пропадет парень.

– Э, абага, это мой отец, по-твоему, парень, да? – Байбал от души громко засмеялся. Видно, он представил в мыслях своего отца молодым парнем.

– Ты смеешься… Отец твой тоже был молодым когда-то.

– Но теперь-то он старик немощный.

Отакчан закрыл глаза и довольно долго не отзывался. Байбал с тревожным видом поглядывал на старика: «Что с ним? Почему молчит? Не заболел ли?»

– Не знаю, плохо ли, хорошо ли, Байбал, что разбудил меня, – с закрытыми глазами наконец вяло заговорил старик, почему-то думая о Гавриле: «Послал сына своего, чтобы разбудил меня. Видно, даже ночью не спит, все ждет вертолет. Заскучал старик, ему песни петь захотелось».

– Ты недоволен, абага, что я тебя разбудил? – недоуменно спросил Байбал и вдруг стал похож на молодого чамакчана, детеныша горного черношапочного сурка.